Нью-Йоркская школа и культура ее времени

– …Возьми меня, чего я добиваюсь вот уже пятнадцать лет? Возрождения искусства. Хорошо. Здесь все просто. Напротив стена, они мелькают по ней тенями, все эти болваны, и не замечают ее. У нас полно художников, хоть пруд пруди… <…>

– Мы даем художникам стены, старина, голые стены: валяйте, рисуйте, пишите! Те, кто будет проходить мимо, нуждаются в вашем слове. Нельзя создавать искусство для масс, когда нечего им сказать, но мы боремся вместе с ними, мы хотим вместе с ними строить новую жизнь, и нам многое нужно еще сообщить друг другу. <…>

– Искусство – не проблема сюжета. Нет большого революционного искусства. Почему? Потому что все время только и рассуждают о директивах, когда нужно говорить о назначении искусства[11].

Далее Лопес предлагает художникам «самим выбирать свой стиль» и допускает некоторую свободу от злободневных тем. Его речь напоминает сдержанное послание Сикейроса Конгрессу художников 1935 года. Далее перекличка с Сикейросом в пору его работы с молодыми американцами на Юнион-сквер только усиливается:

– Как можно, чтобы люди, у которых есть желание говорить, и люди, у которых есть желание слушать, не создали своего стиля? Пусть только их оставят в покое, как можно скорее дадут им аэрографы и распылители краски, всю современную технику, а потом керамику, и тогда мы посмотрим!

Однако оптимизму Лопеса противоречат многие другие пассажи романа, где речь идет вперемежку то о проблемах интеллектуалов и художников, то о реалиях войны. Важная сцена повествования разворачивается в музее Санта-Крус, где среди идеального порядка в ультрасовременных витринах из стали, хрома, стекла и алюминия «лишь некоторые мелкие экспонаты были размолоты пулями, а в стекле над ними зияло круглое отверстие, окруженное лучами». Еще одна сцена происходит в кабинете профессора-искусствоведа с книжными стеллажами, заслоняющими стены, и с «диковатыми» испано-мексиканскими барочными изваяниями в нишах. Профессор отказывается расстаться с книгами, несмотря на то, что в город скоро войдут марокканцы. Он с жаром объясняет:

…много лет я управлял одной картинной галереей… <…> Я познакомил моих соотечественников с искусством мексиканского барокко, живописью Жоржа де Латура и современных французов, со скульптурами Лопеса, с примитивистами… Появлялась покупательница, разглядывала Эль Греко, Пикассо, мастера арагонского примитива… «Сколько?» Как правило, это была аристократка со своим «испано», со своими бриллиантами, со своей скупостью. «Простите, сударыня, почему вы хотите купить именно эту картину?» Почти все эти дамы отвечали: «Не знаю». – «Тогда, сударыня, поезжайте домой и подумайте. Когда сможете разобраться почему, возвращайтесь».

(Возможно ли, чтобы Мальро слышал о подобных отповедях Стиглица?)

Потенциальный спаситель профессора говорит, что в южной части города видел на стенах напротив картин большие пятна крови, что полотна «теряют силу». Старый торговец картинами отвечает: «Нужны другие полотна, вот и все». Его молодой собеседник отвечает, что говорить так значит слишком высоко ставить произведения искусства. Ответ искусствоведа – и, несомненно, ответ Мальро – пронизан глубокой верой в искусство: «Не произведения – само искусство. Найти доступ к тому, что есть в нас самого чистого, позволяют не обязательно одни и те же произведения искусства, но обязательно какие-то его произведения…»