Нью-Йоркская школа и культура ее времени

И все же ответом на гуманизм старика служат десятки отрывков, в которых совместные действия – отчаянные, отменяющие всякую рефлексию усилий защитить последние рубежи – заслуживают одобрение и оправдание со стороны Мальро. При всей ясности мысли и четкости характеристик Мальро-художник сражается на страницах «Надежды» с Мальро-революционером и Мальро-теоретиком. И эта внутренняя борьба, свойственная столь крупному писателю, бесспорно, не способствовала самоуспокоению его поклонников в США.

В тонких рассуждениях Мальро уже проступают сомнения, которые несколькими годами позже охватят художников. Снова и снова писатель возвращается к проблеме слепой приверженности какой-либо доктрине, выражая тем самым собственную неприязнь к политикам-догматикам. Родившийся в 1901 году, он принадлежал к поколению, которое после Первой мировой войны решительно отказалось верить в то, что политики спасут мир. По словам Стивена Спендера, циничные старцы отправили молодых в окопы Западного фронта. Молодые литераторы стремились не к политической, а к поэтической революции – вот почему они восхищались «Бесплодной землей» Элиота, «поэмой, которая ограждала гибнущую западную цивилизацию от мысли, что политика может ее спасти: на фоне общественного отчаяния поэтическое сознание создавало поэзию, свободную от любой социальной или политической вовлеченности»⁶⁸. Как указывает Спендер, сомнения по поводу политической вовлеченности в той или иной степени сохранили все художники его поколения, даже если они писали Gebrauchsliteratur[12] под влиянием событий в Испании и Германии. Подобные сомнения, которые не разделяло чуть более молодое поколение идеалистов – особенно те, кто сражался под красными знаменами в Испании, – тем не менее способствовали популярности произведений этих авторов, широко публиковавшихся в конце тридцатых. Многие американские художники и писатели терзались той же дилеммой, но в полную силу проявилась она лишь тогда, когда Вторая мировая война расставила точки над «i». Дилемма обострялась по мере поступления информации о Германии и Испании, а пакт между Гитлером и Сталиным нанес окончательный удар по коммунистическому идеализму, опустошив ряды художников, проявлявших интерес к политике.

Легкая аура экзистенциализма уже проглядывала в растущем интересе литературного мира к Кафке, на которое Эдмунд Уилсон обратил внимание сразу после первой публикации «Процесса» в 1937 году. В своей статье 1947 года он писал, что «Замок», вышедший еще в 1930-м, не привлек особого внимания. С явным раздражением Уилсон отмечал: репутация и влияние Кафки выросли настолько, что небольшие журналы сделали из него великого писателя. Недовольство Уилсона модой на Кафку было обусловлено как его прежней позицией ярого сторонника ангажированной литературы, так и литературной оценкой творчества Кафки, которого он ставил гораздо ниже Гоголя, Пруста и Джойса. Он понимал, что

…дело не просто в оценке Кафки как поэта, который выразил чувство беспомощности и презрения к себе, охватившее интеллектуалов, но в превращении его в теолога и святого, который каким-то образом может оправдать – или помочь принять без оправдания – отношение банального, бюрократического, ограниченного Бога к чувствительным испуганным людям⁶⁹.

С характерной для него прямотой Уилсон вопрошал: «Но действительно ли мы должны, как утверждают поклонники Кафки, согласиться с тем, что состояние его униженных героев есть аллегория удела человеческого?» Уилсон, несомненно, все еще предпочитал прежних героев Мальро с их стремлением к конструктивному действию «героям Кафки, лишенным национального характера и мужества, беспомощным и замкнутым». Он признавал, что Кафка «точно воспроизводит свое место и время, но, несомненно, немногие из нас хотели бы там задержаться». И тем не менее многие свободнее чувствовали себя в духовной бесприютности Кафки, чем в мире откровенных споров Мальро. И это чувство возникло накануне решительного момента – падения Франции.