Нюансеры

Следующие четверть часа Филин с Ёкарем стирали языки до корней. Наперебой докладывали: срисовал, значит, их Гастон на базаре. Что они делали на базаре? Промышляли по мелочи. Сам подставился под покупку[23], потом возник в переулке, где жиганы делили бабки из его лопатника.[24] Что сделал? Наставил наган. Лопатник забирать не стал, подарил. Вперёд, мол, плачу̀! Предложил дело, объяснил, что к чему. Куда банковских карасей складывали? В его мешок деньги кидали, в Гастонский… Не на пол же, ё?!

Костя даже успокоился. Гастон нужен весовым, точно, Гастон.

— Сколько он взял?

— Не знаю, — растерялся Филин. — Я не считал.

— А ты прикинь, прикинь, — ласково посоветовал хорёк. — Без прикида гробы шьют.

От хорьковой ласки у Кости скрутило живот. Сам Филин успел прибрать к рукам полторы косых[25] без двух целковых — как дома посчитал, на радостях песню затянул! Теперь сеструхе на самолучших докторов хватит, и на свадьбу со студентом, и самому останется на разгуляево! Сколько ж тогда Гастону досталось?!

— Думаю, косых пятьдесят, — с осторожностью произнёс Костя. — Не меньше.

И сладко ужаснулся названной сумме. Это ж агромадная куча гро̀шей! На три жизни хватит!

— Уверен?

— Прикинул, как велели…

— Счетовод, — повторил Лютый.

И обернулся к Гамаюну:

— Гастролёр шпану под фараонов подставил, а сам сдёрнул. Это чухня, закос правильный. Дураков учить надо. Эти тоже сдёрнули — видать, фартовые. Ну, пусть ходят своими ногами. Не возражаю. А вот куш… Нехилый куш пёс унёс.

— Он кассира завалил, — рассудил Гамаюн. — Больше некому.

— Потому и шухер по городу. Мокрый гранд.

— Фараоны как с цепи сорвались.

— На бану[26] второй день работы нет! — взвизгнул хорёк. — Городовые всех трусят, борзые на каждом углу!

— По Москалёвке шмон… Моих замели.

— Всюду шмон! По хазам ховаемся, ветошью отсвечиваем.

— Боком гранд вышел!

— Меркую я, Гастона этого сыскать надо.

— Зачем?

— Пусть делится. За беспокойство платить надо.

— Верно говоришь. Сыскать, потом записать[27].

— За что? За подставу?

— Подстава — чухня. За гастролёром иной грешок: не зашёл на хазу, не уважил. Слова доброго не сказал. Подставу простить можно. А то, что весовыми пренебрёг… Не помилую, Гамаюн.

— Это уж какой расклад выйдет, Лютый.

— Да какой тут расклад?!

— Ты на меня глотку-то не дери. Ежели Гастон сам куш отдаст… Тогда Бог с ним, пусть ноги делает. Треть ему оставлю, на пропой. Не отдаст — твой он, Лютый.

О Филине с Ёкарем весовые забыли, словно тех и не было в горнице. Ох, накаркал! Вспомнили.

— Слыхали, шпана?

— Ничего не слышали, ничего не видели! — поспешил заверить Филин.

Он очень старался, чтобы голос не дрогнул.

— Глухие, ё!

Гамаюн усмехнулся — впервые за весь разговор.

— Видал, Лютый, какие ушлые хлопцы пошли? Шелупонь, а с понятием. Возьмёшь под крыло? Из твоих, вроде, кого-то замели?

Лютый поскрёб шрам на скуле:

— Видно будет. Первое дело — гастролёр.

— Дело говоришь. Вы двое, слушайте сюда. Пошустрите по городу, Гастона зорьте[28]. Найдёте — сами не лезьте, сорвётся. Срисовали, в берлогу проводили — и мухой сюда метнулись. Вкумекали?

— Ну, ё! Как бог свят!

— Тогда кыш отседа!

— Сыщете Гастона, — вслед пообещал Лютый, — к делу пристрою.

Отбежав подальше от хазы, Филин с Ёкарем, не сговариваясь, укрылись в подворотне. Без сил привалились спинами к грязным стенам, долго курили — не могли накуриться.

— Давай сами Гастона споймаем! — вдохновился Ёкарь. — И Гамаюну доставим, ё!

«Герой, — подумал Костя. — Бова Королевич. Как и жив ещё?»

— Споймал мужик медведя, а тот его не пускает. Смерти ищешь? Нам с тобой до Гастона — как до луны раком. Найдём — не отсвечиваем, делаем, что велено.

— Велено-мелено…

— Накосячим — каюк нам. Понял?

— Понял, ё, — Ёкарь угрюмо шмыгнул носом. — Чай, не дурак.

2 «Не извольте беспокоиться!»

«Брекекекс. Брекекекс. Брекеке…»

«Полы скрипят», — сказал себе Клёст. «Скрип-скрип, скрип-скрип. Брекекекс», — согласился рассохшийся паркет. Насчёт того, что у Монне всегда есть места, фраер не соврал. Насчёт подержанной мебели — тоже. Подержанная? Это ещё мягко сказано. Полы распевали псалмы, кресло трещало, как берёза на лютом морозе, грозясь развалиться под рисковым седоком. Дверца одёжного шкафа едва не выпала, когда Миша попытался её открыть, а потом с трудом встала на место. Кровать стонала блудницей от малейшего шевеления постояльца; случалось, что и от глубокого вздоха.

В гостинице суеверный Клёст сперва справился, есть ли свободные апартаменты. Да, отдельные. Да, без соседей. Без котов, битых окон, плесени, сырости, духоты, протекающего водопровода. И лишь когда служитель клятвенно заверил, что апартаменты есть, а всего названного в них, слава Богу, нет — лишь тогда Клёст соизволил (в сотый раз за день!) назваться для записи в книге:

— Суходольский Михаил Хрисанфович…