Нюансеры

«Что ж это получается? Старуху он видит, а мертвеца-кассира — нет? Выходит, старуха настоящая, а кассир мне чудится?»

— Нам пора. Всего вам доброго, Михаил Хрисанфович. Берегите себя.

— Постараюсь. И вам всех благ!

Забыв о братьях, Клёст глядел на старуху. Та всё шла и шла в его сторону, величественно шагая по самой середине улицы, но при этом оставалась на месте. Если и приближалась, то на вершок, не более. Что за чертовщина?! Из-за старухи выглядывал мертвец, шевелил пальцами, приглаживал волосы — и опять прятался.

Клёст встряхнулся и сбежал в аптеку.

Ожидая, пока козлобородый провизор (вспомнилась цирюльня Козлова!) напишет на бумажке, как принимать патентованное снадобье, Миша прижимал к скуле свинцовую примочку и глядел в окно. Старуха в бордовом салопе гвоздём, забитым в доску, торчала напротив аптеки, в стекле её было хорошо видно. И кассир, стервец, никуда не делся.

— Видите старуху? — спросил Миша у провизора.

— Старуху? — удивился козлобородый. — Какую?

Глава шестая «ПОСЛЕ ЧЬЕЙ СМЕРТИ?»

1 «Вам не кажется, что это слишком?»

— Анна Ивановна, а вы гадать умеете?

— Немножко…

— Погадайте мне! Ну пожалуйста!

— Я даже не знаю…

— Я знаю! Погадайте, я заплачу̀! А хотите, поцелую?

— Ой, ну что вы такое говорите…

Юрий был в ударе. Пяти минут не прошло, как он обаял младшую приживалку: слова из неё по-прежнему приходилось тянуть клещами, но клещи кузнечные сменились маникюрными щипчиками.

— А кто вас учил гадать, Анна Ивановна?

— Елизавета Петровна…

— Заикина?

— Она самая.

— Заикина, говорят, отменно гадала?

— Елизавета Петровна всё насквозь видели…

— А вы, значит, её ученица?

— Мебель мы…

— В смысле?

— Маменька говорят, что мы были мебель. А там и выучились, только чуточку…

— Ну какая же вы мебель? О, я знаю! Это мы с братом — дубовые шифоньеры на гнутых ножках. А вы — ореховый трельяжик! Изящество и очарование!

— Ой, ну что вы такое говорите…

— Погадайте, умоляю! Хотите, на колени встану?

— Ой, зачем на колени? Я сама не гадаю, мы с маменькой, вместе…

Маменька пряталась. Едва Алексеевы вошли в прихожую (дверь им открыла дочь), как Неонила Прокофьевна нырнула в заветную каморку и носа оттуда не казала. Так ведут себя кошки, если в чём-то провинились. Впору было поверить, что возвращение Алексеева нарушило какие-то тайные планы старшей приживалки, а главное, грозило ей всеми карами небесными. Отдуваться за маменьку пришлось Анне Ивановне, и если поначалу девица чувствовала себя хуже, чем в зубоврачебном кресле, то стараниями Юрия порозовела и разговорилась.

— Вместе гадаете? Это как?

— Ну, я карты раскидываю, а маменька вокруг хлопочут…

— Хлопочет? Очень интересно.

— Да что тут интересного…

— Я сгораю от любопытства. Неонила Прокофьевна! — Юрий кинулся к двери, за которой подслушивали, сопели, вздыхали. — Голубушка! Похлопочите за меня! Пусть Анна Ивановна раскинет мне карты… Кокося, проси! Тебя они послушают.

— Нижайше прошу, — подыграл Алексеев. — Буду обязан.

Обязательство, озвученное вслух, подвигло мамашу выбраться в коридор. Бодро семеня, она сунулась было в кабинет Заикиной, но вдруг испугалась, аж присела:

— Дура я, дура! Вы же там спите!

— Это ничего, — успокоил её Алексеев. — Заходите, не стесняйтесь. Кушетка застелена, а бельём я не разбрасываюсь. Мой быт вполне приличен для посещения юными девушками, а их родительницами — тем более.

Младшую приживалку трудно было назвать юной девушкой — скорее уж старой девой! — но преувеличенная галантность брата оказалась заразительной. И всё-таки Алексеев не удержался:

— Разве что зубная щётка? Вот своевольница! Так и норовит сбежать…

Неонила Прокофьевна содрогнулась — и пулей влетела в кабинет. Братья последовали за ней, подталкивая в спину стесняющуюся Анну Ивановну. В кабинете мамаша забилась в угол, что при её комплекции было подвигом, и глазами указала дочери на кресло за гадательным столиком. Младшая подчинилась, хотя и с очевидной неохотой. Достав из ящика карточную колоду, она стала её тасовать.

— Я — бубновый король, — предупредил Юрий.

— Это неважно…

— Как неважно?

— Да так…

Мамаша тем временем выбралась из угла и принялась шнырять по кабинету. Действия приживалки ускорились, страх исчез, смущение — тоже. Она словно увидела некую заветную цель и сейчас стремилась к ней, отбросив сомнения. Сев на кушетку, Алексеев с удивлением следил, как Неонила Прокофьевна двигает торшер ближе к подоконнику, меняет местами фарфоровых слоников, пасшихся за стеклом миниатюрного буфета, снимает шаль и вешает её на край входной двери, предварительно распахнув дверь пошире. «Мотивация, — отметил Алексеев. — Я не знаю мотивации, которая движет приживалкой, но ясно вижу, что она есть — и диктует все эти на вид бессмысленные перестановки. Если бы кабинет был декорациями, выстроенными на сцене, а все мы — актёрами, зритель следил бы за женщиной, как за главным персонажем, затаив дыхание, пытаясь понять, что ею движет. По-моему, мизансцена складывается так, что Юра не слишком в неё вписывается…»

— Я душевно извиняюсь! Как вас звать-величать?

— Юрий Сергеевич.