Нюансеры

Фонари, подвешенные снаружи, раскачивались в такт валкому ходу дилижанса. Масляные блики кляксами размазывались по мутным стёклам дверных окошек. Во чреве фургона, как в ките, проглотившем пророка Иону, царила кромешная темень. Лишь изредка она озарялась случайными проблесками, подобными вспышкам далёких молний. Рассмотреть в этих жалких световых конвульсиях кого-либо из попутчиков не представлялось возможным.

Не очень-то и хотелось, подумал Миша.

Ехать ему до Москвы или сойти раньше, в любом городе с железнодорожной станцией — этого Клёст ещё не решил, положившись на случай. Где будет первая остановка? Выехали на ночь глядя, расписание псу под хвост, теперь и не угадаешь.

Качается дилижанс. Мерно топочут копыта. Скрипят рессоры. Что-то звякает в багажном отделении. Чей-то кашель. Ямщик на козлах кричит на лошадей. Под ямщиком и кондуктором, укрытые в ящике, окованном железными рейками, ворочаются пломбированные мешки с корреспонденцией. Трутся друг о друга кожаными боками, охают, вздыхают…

Тесно. Душно. Темно.

Миша сдвинул котелок на лоб, привалился к дверце. Он начал уже задрёмывать, когда хриплый вопрос выдернул его из подступающего забытья:

— Никто не против, если я закурю?

— Я против! — хлестнул ответ, резкий как щелчок кнута.

Клёст ни на миг не усомнился, что кнутом щёлкнула памятная ему флагшток-дама. Мише и самому нестерпимо захотелось курить, но он знал правила: курить в салоне дилижанса разрешалось, только если никто из пассажиров не возражает.

Повисла пауза. Когда она, казалось, высосала из салона весь воздух, свободное пространство заполнил вкрадчивый густой баритон:

— Ох, простите великодушно! Ваши духѝ…

— Что — мои духи?

В голосе дамы прорезалось беспокойство.

— Такой знойный аромат…

— И что?!

— Он просто-таки пьянит! Боюсь, сейчас мне станет дурно…

Миша принюхался — и ничего не уловил, кроме запахов кожи, конского пота и колёсного дёгтя.

— Ей-богу, сомлею, — жаловался меж тем баритон. — Если, конечно, не закурю. Единственное спасенье, поверьте! Уж я-то знаю!

— Вы не тревожьтесь, мадам! — пришёл на подмогу хрипатый. — Мы по очереди, чтоб не слишком дымить. Кстати, не желаете ли папироску?

Дама молчала, и молчала долго.

— А какие у вас, позвольте спросить? — осторожно поинтересовалась она наконец. — Это я так, гипотетически. Ехать долго, надо же о чём-то говорить?

— У меня «Астра».

— У меня «Дюшес», — Миша тоже решил поучаствовать в табачном соблазнении.

— У меня «Императорские» номер семьдесят. Изволите?

— Вы очень любезны, — голос флагшток-дамы потеплел, в нём прорезалось жеманство. — Перед «Императорскими» я не устою.

«Губа не дура, — отметил Клёст. — Высший сорт с литерой “А”, пятьдесят копеек за пачку. Не всякому по карману».

— Прошу вас. Изволите прикурить?

— Буду признательна.

Зашипев, вспыхнула шведская спичка. От яркого света Миша на пару секунд ослеп, а когда проморгался…

Голосом флагшток-дамы разговаривала знакомая старуха в бордовом салопе. Она прикуривала папироску, вставив её в трёхвершковый мундштук из тёмного янтаря, и с неодобрением косилась на Мишу из-под кустистых бровей. Лицо и пальцы старухи были словно из воска: бесцветные, полупрозрачные. Лицо — мёртвое. Пальцы — мёртвые.

От старухи тянуло могильным холодом.

«Это морок, — со спокойствием безумца отметил Клёст. — Наваждение. Результат напряжения последних дней. Надо моргнуть, встряхнуться». Он встряхнулся и моргнул: раз, другой. Третий. Старуха пялилась на него пустыми бельмами глаз без зрачков, куталась в шаль табачного дыма. Кажется, Мишины действия её забавляли. Дрожащей рукой Миша перекрестился. Спичка всё ещё горела, хотя давно должна была погаснуть. От крестного знамения мертвя̀чка вздрогнула, дым заполнил всё пространство внутри дилижанса, подёрнулся рябью, как пруд под дождём, и из тьмы проступили лица остальных попутчиков.

Лица?! Дьявольские личины, бесовские хари!

Вот мёртвый кассир старательно зачёсывает волосы на пробор — и дальше, на затылок, силясь прикрыть рваную дыру, через которую пуля вынесла его мозги. На губах стынет кровавая пена.

Вот долговязый шпанюк из тех, кого Клёст брал на ограбление Волжско-Камского. Скалится двумя ртами: кривой частокол гнилых зубов, и под ним — широченная багровая ухмылка. Горло перерезано от уха до уха.

Вот…

И тут он разглядел отца. Спичка давно погасла, но Миша всё видел, различал в зыбком тумане, словно смотрел в речную воду, изучая суету мальков на дне. Отец сидел на дальнем конце скамейки, привалясь плечом к противоположной двери. Он зеркально копировал позу сына. Выходной сюртук из бежевого казинета[36], красный галстук в крупный белый горох, шляпа — как в тот прокля̀тый день, когда жизнь Миши разломило на две неравные половинки.

Вспоминать Клёст не хотел. Но трёхглазый взгляд отца поймал его и не отпустил. Два светло-голубых глаза блестели слюдой, третий же — аккуратное пулевое отверстия во лбу — распахнулся чёрной воронкой, и Миша рухнул в ледяную память, как в стылую ноябрьскую Неву.

х х х

«Динь-дилень, добрый день!» — звякнул колокольчик на двери.