Нюансеры

Когда Ашот, с которым не спорят, овдовел и решил жениться во второй раз, он заговорил о собственной сапожной мастерской. Старший брат готов был выделить денег на обустройство, но для мастерской в доходном доме на Епархиальной улице — другой вариант Ашот категорически отверг — этого не хватало, даже если сложить вместе со сбережениями самого Ашота.

— Хорошо, кивнул сапожник. Тогда закрой хлебную на три дня.

— Убытки, — напомнил Багдасарян.

— Испеки для меня корзинку арагаца[39], — продолжал Ашот, будто не слышал про убытки. — Я разнесу лепёшки по городу, куда надо.

— Да, — вздохнул Багдасарян. — Всё сделаю, душа моя.

Лепёшки Ашот разнёс в самые неожиданные места. Одну забросил в открытое окно второго этажа Дворянского собрания, две сунул мальчишкам на Цыганском мосту; самую пышную скормил извозчичьей лошади близ Конного рынка. Раз, два, корзинка и опустела.

Спустя месяц после разговора братьев в город приехал Нишан Тер-Нишанианц — священник, высланный из Нахичевани за какие-то провинности. С ним явились взрослый сын Трдат и внучка Мириам, девица на выданье. Священник приобрел дом по улице Франковской, где и поселился с семейством. Багдасарянов пригласили на новоселье, Ашота в том числе, и сапожник имел долгий разговор с Трдатом Нишановичем. В итоге Трдат с благословения отца ссудил Ашоту недостающую сумму, и вскоре в новенькой мастерской застучали молотки.

Стук разнёсся до небес, и Бог снова оглянулся — теперь уже на щедрого Трдата Нишановича. Ещё вчера безработный, не имея протекции и рекомендательных писем, Трдат устроился в центральную почтово-телеграфную контору — чиновником IV разряда. В самом скором времени он получил III разряд, и болтали, что повышение не за горами. Параллельно с карьерой рос и ранг Тер-Нишанианца: коллежский секретарь, коллежский асессор…

Начальство обещало надворного советника.

Когда армянская община решила обратиться в городскую думу с прошением об отводе участка под постройку церкви, Трдат Нишанович сказал, что сперва он обратится к Ашоту.

— Не сейчас, предупредил Ашот. Сейчас холодно, вам откажут.

— В смысле, — не понял Тер-Нишанианц. — Что значит холодно? Май на дворе!

— Холодно, и всё, — отмахнулся сапожник. — Даже я не согрею.

Трдат сдвинул брови:

— Извини, дорогой. Мне не поверят. Я тебе и сам не больно-то верю.

Прошение было отправлено. У думы просили «пустопорожнее городское место в шесть сотен саженей, находящееся на Сумской улице, возле Ветеринарного института, недалеко от конца рельсового пути конки». И причины объяснили внятно, ибо с момента приезда в город семьи Багдасарянов многое изменилось: «…число прихожан постепенно прибавляется, поэтому в настоящее время считается армяно-григориан купеческого и ремесленного сословия около восьмисот душ обоего пола, учащейся молодежи сто пятьдесят и свыше трёх сотен солдат. Кроме этого по губернии в разбросанном виде и на придорожных станциях живут ещё около трехсот душ…»

Ду̀ши душами, а ходатайство отклонили. Городская дума не нашла возможности отвести для молитвенного дома просимый участок земли, ибо все окрестные участки были проданы местным жителям под застройку, а просимый предполагался под разбитие в нём сквера.

— Когда? — спросил Трдат сапожника. — Когда подавать новое прошение? Как скажешь, дорогой, так и сделаем. Твоё слово — золото.

Ашот улыбнулся:

— Когда потеплеет.

— Зимой, что ли?

— Не волнуйся, я предупрежу заранее.

— Где же нам проводить службы?

— Снимите дом в Инструментальном переулке.

— Дом?

— Третий номер. Тот, где фонарь не горит.

— При чём здесь фонарь?

— А при том, что как зажжётся, так и подавайте прошение.

х х х

— У вас, я гляжу, куда ни ткни, кругом пророки, — Алексеев налил себе водки. «На сегодня хватит, — решил он. — И так голова кру̀гом». — А врут, что нет пророка в своём отечестве! Как же нет? Актриса, сапожник, вы, уважаемая Анна Ивановна…

— Пророк?

Глаза мамаши поползли на лоб:

— Это Ашотик-то пророк?

— А кто же он, по-вашему? Сами признались: идут к Ашоту, как ходили к Заикиной, спрашивают. Он пророчит: что, где, когда…

— Он не пророчит, — младшая приживалка нервно комкала в пальцах салфетку. На щеках Анны Ивановны вспыхнули чахоточные пятна румянца. — Это я, неумеха, что вижу, то и говорю. Ашот Каренович не пророчит, он для людей старается…

— Цыц!

Мамаша гаркнула на дочь с такой горячностью, таким напором, какие вовсе не предполагались в сдобной, услужливой Неониле Прокофьевне.

— Я душевно извиняюсь, — она встала, чопорно сложила руки на животе. — Время позднее, все устали. Вы, Константин Сергеевич, идите спать. А мы с Аннушкой со стола приберем.

Встал и Алексеев: