Нюансеры

— Спокойной ночи.

Его слегка качнуло. «Я трезв, — подумал он. — Это утомление, это всего лишь усталость. Вымотался я за эти дни, сил нет. За дни, месяцы, годы».

— Господин Ваграмян напомнил мне, что при ограблении банка был убит правнук Заикиной, молодой кассир. И знаете, любезная Неонила Прокофьевна, что я подумал? Вы тоже говорили мне об убитом. Вы сказали, что Елизавета Петровна была святая. Что она подготовилась заранее, при жизни. А вы, Анна Ивановна…

Он понимал, что надо остановиться, замолчать, уйти в кабинет. Понимал и не мог с собой совладать. Несло, как на сцене.

— Вы сказали, что Заикина творила чудеса. И при жизни могла, и после смерти не разучилась. Вы еще сказали, что она заранее подготовилась. К чему она подготовилась, Анна Ивановна? К уходу в мир иной?

Алексеев вцепился в край стола:

— Или к убийству правнука? Как она к нему готовилась, Анна Ивановна?!

— Пустое говорите, — вмешалась мамаша. Чувствовалось, что разговор ей неприятен. — Кто же сразу к двум смертям готовится: и к своей, и к чужой? Да и вам-то какая беда? Был правнук, стал покойник, земля ему пухом. Идите спать, вы на ногах еле держитесь…

4 «Я Миша Клёст, бью до слёз!»

«Чутьё моё. В рифму получилось. Господь наградил меня особым чутьём — оно спасает только меня. Остальных оно губит. А если не Господь, тоже ладно».

— Дар это, дар!

— От Бога!

— Воистину Бог на вас оглянулся!

Катит дилижанс. Скрипят рессоры. Звякает что-то в багажном отделении — ни дать и ни взять, колокольчик в ювелирном магазине. Свистит-завывает ветер, силится пробраться в салон. Рдеют во тьме кровавые угольки глаз. Нет, это папиросы. Угли разгораются, багровые отсветы выхватывают из дымного мрака лица мертвецов.

Как они только могут?!

— А что вы думали, Михаил Хрисанфович? — смеётся убитый кассир. — Как мёртвый, так уже и Бога помянуть нельзя?

— Имя Господне вымолвить не моги, да?

— Ты сам-то в церковь ходишь? Редко, а ходишь ведь?

Голос долговязого шпанюка двоится, возвращается эхом. Кажется, что покойник говорит сразу двумя ртами: тем, что дан от рождения — и разрезом на горле, обретённым в смерти.

— Ходишь?

— Свечки ставишь…

— Это хорошо, Михаил Хрисанфович! Это правильно!

— По-христиански!..

Голоса наползают, опутывают. Кубло шевелящихся змей вкрадчиво шипит в самые уши:

— Вы в дом Божий — и мы с вами…

— Крѐстишься…

— Господа поминаешь…

— И мы с тобой…

— Мы теперь всё время с вами будем, Михаил Хрисанфович…

— Всюду…

«Морок! Нет вас, нет! Изыди!»

И вдогонку — запоздалая мысль, от которой холод пробирает до костей: «Это что же? Теперь и взаправду так будет?! Всегда?!»

— Не бери в голову, Мишаня, — голос отца заглушает змеиные шепотки. — Будет, не будет… Что гадать попусту? Гадать надо умеючи, а ты на это дело не мастак. Ты, главное, помни: нет на тебе вины. Таков твой талант: себя спасать, беду чуять. Не меня, не брата-свата — себя. А от кого тот дар, лучше не думать. Ты не выбирал, не просил, само досталось…

— Не виним тебя!..

— Прощаем!

— По-христиански…

— Прости им, ибо не ведают, что творят…

— Само!

— Не виню…

— Не казнись, Мишенька…

Мама?!

— Не казнись! Казни!

Миша знает, кто встрял в беседу.

х х х

— Добрый вечер.

— Добрый, коль не шутишь.

Двое сидели за накрытым столом. Синяя обливная миска с горкой картошки «в мундирах»; миска поменьше с солёными огурцами; краюха хлеба; ливерная, самая дешевая колбаса, по десять копеек за фунт; четыре гранёных стакана. Рядом, на обрывке газеты — колотый сахар. Самовара не было, его заменял початый штоф водки.

Четыре стакана. Четыре стула. Значит, его ждали, и не только его. Не обманул Скорняк.

— Заходи, студент. Как звать-величать?

— Миша, — буркнул из угла осоловелый Скорняк.

Миша был «в деле» уже два года, завёл нужные знакомства. И всё равно устройство этой встречи стоило адских трудов.

— Просто Миша? В подполе мыша?

Крепыш в несвежей косоворотке прищурился, выгнул бровь. Мигающий свет керосиновой лампы падал на него сбоку, оставляя половину лица в тени, так что кроме прищура, брови и самокрутки, зажатой в углу рта, ничего толком было не рассмотреть.

Кличку Миша придумал себе загодя. Воры, грабители, убийцы. Тюрьма, решётка… Клетка! Таким был первоначальный ход его мысли. Лет восемь назад у них в клетке жил клёст: рыже-чёрный, своенравный, с клювом на манер загнутых щипцов. Как-то летом мама открыла окно, чтобы впустить в дом свежий воздух. Клетка стояла на подоконнике. Бойкий клёст справился с задвижкой на дверце клетки — и был таков.

Мама огорчилась, но не сильно. А отец сказал: «Молодец! Пусть живёт на воле». Клёст? Побег? Свобода?!

Мише нравилось.

— Клёст.

Он едва удержался, чтобы не протянуть крепышу руку. Не надо. Не примет — попадём в дурное положение.

— Горелый, — буркнул крепыш. — Выпьешь, Клёст?

— Нальёшь — не откажусь.

Горелый кивнул с одобрением, набулькал всем по половине стакана. Водку Миша уже пробовал, но силы свои не переоценивал. Выпив, отставил стакан подальше и потянулся за закуской. Голову следовало держать трезвой.

— Значит, ты к Суровому в клиенты[40] собрался?

— Значит, собрался. Как мыслишь, возьмёт?