Нюрнберг

Он и раньше ее не отпускал, тогда, в конце войны, когда она умоляла об этом; однако она сбежала во время бомбежки, а после этого в город сразу вошли американцы. Хельмут пытался найти ее. Он искал ее, как искал сбежавшего из лагеря русского художника – яростно и исступленно. Он рвал и метал, он не мог смириться с ее бегством; но все-таки простил, когда Лена вдруг вернулась несколько месяцев спустя и на лице ее было написано раскаяние. Любил ли он ее? Он не хотел задавать себе этот вопрос, поскольку любовь – это всегда зависимость, а Хельмут никогда не позволял себе зависеть от чего бы то ни было. И того было довольно, что он зависел от родины, которая гибла у него на глазах.

Хельмут сейчас мог уложить этого русского одним выстрелом. Но это было бы слишком просто. Пусть помучается. Пусть станет свидетелем того, как погибнет в огне эта подлая предательница. Судя по всему, русский тоже любил ее. А потом пусть истечет кровью и сдохнет от отчаянья – потому что был рядом и ничего не смог изменить.

Хельмут перезарядил пистолет и неторопливо вышел из-за бруствера.

Вопли из сторожки стали душераздирающими. Видимо, огонь проник в комнату. Хельмута против воли пробила дрожь. Но он вновь вспомнил, как низко повела себя с ним Лена, как предала его любовь, и расправил плечи. Ничего. Он поступает правильно. Это возмездие.

– Отпусти их, – попросил Волгин.

Хельмут прицелился и выстрелил ему в плечо. Волгин охнул, согнулся от боли, но тут же выпрямился.

– Отпусти их!

Хельмут прицелился вновь. Он думал, куда же послать следующую пулю, чтобы, с одной стороны, боль была ощутима, чтобы она была не меньше, чем его боль, а с другой стороны, чтобы соперник не истек кровью и не потерял сознание раньше времени. Он должен увидеть, как сложится пылающее здание, как неистово взметнется вверх сноп искр. Он должен услышать последний, смертный крик своей возлюбленной.

Он уже положил палец на курок, когда кто-то прыгнул на него сзади и отвел в сторону руку. Пуля ушла в небо.

Хельмут изумленно обернулся и увидел перед собой лицо Зайцева.

Несколько минут Зайцев наблюдал за ходом поединка. Не то чтобы ему было так уж жаль Волгина, который, как и все люди в военной форме, олицетворял для него власть, отобравшую у него семью и будущее. Но он не мог не оценить благородство капитана. А еще он искренне не понимал, за что Хельмут предает такой страшной, такой мучительной смерти своих узниц.

Нет, Леха Земцов не был подонком, он был изменником – да, но по идейным мотивам. У него был собственный кодекс порядочности и достоинства. Он знал, для чего и почему помогает подпольщикам: он жаждал ответить всему советскому за ту боль, которую ему причинили. Но он вовсе не хотел гибели этих троих – они были хорошими людьми. В этот момент он опять стал прежним собой – таким, каким был в отрочестве и юности, каким был до гибели семьи.

И потому, даже не успев осмыслить собственный порыв, он выскочил из-за бревен и отвел руку Хельмута, который собирался добить безоружного, жертвовавшего своей жизнью ради любимой девушки капитана.

Хельмут вывернулся и выстрелил. Ему было не до кодекса чести непонятного русского, который сначала приносил сведения, воруя их у своих, а теперь решил переметнуться на другую сторону.

Пронзенный пулей в сердце, Земцов успел увидеть, как Волгин бросился к Хельмуту и опрокинул его наземь.

Дальше была тишина.

* * *

В то самое время, когда Волгин начал свой последний бой в отрогах Франконской Швейцарии, отворились двери спортзала нюрнбергской тюрьмы, и в помещение ввели первого осужденного.

Это был министр иностранных дел гитлеровской Германии Риббентроп. Увидев в лучах прожекторов помост и виселицу, он побелел. Солдаты подвели его к подножию эшафота; один из них фонарем посветил в лицо – свидетели казни должны были убедиться, что перед ними не двойник и не замена.

Наверх вели тринадцать ступеней, которые Риббентроп одолел с огромным трудом. На десятой ступеньке он пошатнулся, ноги подкосились, и если бы не поддержавшие его конвоиры, наверняка бы обрушился мешком вниз.

Палач Вудс накинул ему на шею петлю с тринадцатью узлами и затянул потуже. Обыкновенно в таких случаях процедура проводилась иначе – сначала осужденному давали возможность произнести последнее слово, затем надевали на голову мешок, а уж на мешок петлю. Однако в этот раз было решено, что гитлеровские бонзы получат возможность произнести речь только с петлей на шее. В этом чудился сакральный смысл леденящей душу церемонии.

– Боже, – пролепетал Риббентроп срывающимся голосом, – будь милостив к моей душе!

Вудс рванул на себя рычаг, створки распахнулись, и тело Риббентропа улетело вниз. Собравшиеся против воли вздрогнули и опустили глаза. Они слышали предсмертные хрипы казненного. Веревка еще долго дергалась и качалась – даже тогда, когда в спортзал ввели следующего смертника.

Каждый принял свою участь по-своему, и каждый мог сказать последние слова.

– Я иду за моими сыновьями во имя Германии, – провозгласил фельдмаршал Кейтель.