Нюрнберг

– Прошу Бога принять меня с милостью, – молвил Франк, на чьей совести были загубленные жизни миллионов.

– Когда-нибудь большевики повесят и вас, – объявил антисемит Штрейхер и продолжал вопить «Хайль Гитлер!» даже в тот момент, когда палач уже надел ему на голову мешок и направился к рычагу, распахивающему створки люка.

– Счастливо выбраться, Германия, – рявкнул Кальтенбруннер.

Никто из этих массовых убийц не попросил прощения у своих жертв и не раскаялся в злодеяниях. Никто не почувствовал себя виновным в гибели и страданиях неисчислимого количества ни в чем не повинных людей.

Один только Зейсс-Инкварт, все-таки перед лицом суда признавший свою вину, произнес:

– Надеюсь, что эта казнь будет последней трагедией Второй мировой войны и что случившееся послужит уроком: мир и взаимопонимание должны существовать между народами. Я верю в Германию.

Веревки не среза2ли, пока тюремный врач не убеждался, что повешенный действительно мертв. Затем тело заносили за брезентовую ширму, специально оборудованную для этих целей в дальнем углу зала.

В разгар казни в зал торопливо вбежал солдат в съехавшей набок каске, огляделся по сторонам и направился к коменданту тюрьмы. Эндрюс хотел было отбрить недотепу, однако тот успел что-то шепнуть ему на ухо – у Эндрюса вытянулось лицо, а на лбу мгновенно выступила испарина. Он в спешке покинул помещение. Солдат семенил следом. Присутствующие проводили их изумленными взглядами.

Незадолго до этого момента Геринг, узнавший о предстоящей в эту ночь казни, отказался встретиться со священником, но уселся за стол и довольно долго писал. Затем, аккуратно отложив бумагу и ручку, улегся на кровать, сложив руки на груди, как предписывалось строгими тюремными правилами. Какое-то время он смирно лежал поверх покрывала, но вдруг захрипел и забился в судорогах. Изо рта выступила белая пена.

Охранник бросился за подмогой.

Когда Эндрюс ворвался в камеру бывшего рейхсмаршала, тот уже был мертв.

На столе лежало прощальное письмо, заканчивавшееся словами: «Рейхсмаршалов не вешают, они уходят сами».

Строгий комендант тюрьмы Эндрюс позже признавался сам себе, что это было самое большое поражение в его жизни. Геринг все-таки обыграл его.

После недолгого замешательства, с трудом справившись с досадой, растерянные организаторы казни распорядились, чтобы тело второго человека в гитлеровской Германии на носилках внесли на эшафот и на несколько минут поместили под виселицей. Это был символический жест. Тот, кто когда-то вершил судьбы государств, лежал на грубо сколоченных досках, будто расползшаяся на солнце медуза, лицо его безобразно растеклось, а опавшая пена свисала с губ отвратительным потеком. Он принял мучительную смерть от раскушенной ампулы с цианистым калием.

Долгое время существовала версия, что яд передала ему жена во время прощального поцелуя.

Тела казненных сфотографировали, чтобы предъявить мировой общественности как доказательство свершившегося правосудия; на грудь положили таблички с именами, ибо иначе опознать в этих изуродованных печатью смерти останках тех, кто совсем недавно считал себя сильными мира сего, было затруднительно. Затем трупы уложили в простые деревянные ящики. Под покровом ночи их вывезли из города, чтобы сжечь в печи ближайшего крематория. Пепел высыпали в канаву.

Таков был бесславный конец правителей Третьего рейха.

* * *

…Сторожка пылала, крики Лены звучали все реже, все сдавленнее. Это уже были даже не крики, а предсмертные хрипы.

В полубреду, в замутненном сознании Волгин едва понимал, что происходит. Боль в раненом плече отдавалась по всему телу. При падении он ушиб голову о камень и, казалось, потерял способность понимать происходящее и сопротивляться. Но он все-таки сопротивлялся и, более того, боролся. Он ощущал, как Хельмут вцепился в него и тоже, похоже, дрался из последних сил, ощущал, как, сплетясь в клубок, они перекатывались через тело мертвого Зайцева – Волгин видел его застывшие глаза и искаженный полуоткрытый рот.

Хельмут пытался направить дуло пистолета в висок соперника, неимоверным напряжением сил Волгин ухитрился вывернуться, скрутить ему руку и выбить оружие. Но Хельмут был сильнее, тяжелее, массивнее, да и рана его казалась легче. Только мысль, что его гибель неминуемо приведет к смерти Лены и Эльзи, заставляла Волгина оставаться в сознании и продолжать бороться, хотя он истекал кровью. Однако силы были неравны. И Хельмут расчетливо продолжал наносить удары в раненое плечо, отзывавшееся мучительной болью.

Воспользовавшись моментом, Хельмут навис над Волгиным, придавил его всем телом и стиснул пальцами горло. Волгин хрипел и задыхался, противник все наседал, и было понятно, что это конец.

Волгин пытался столкнуть его, но безуспешно. Рука скользнула вниз и внезапно нащупала какой-то предмет. Это был пистолет Хельмута. Волгин из последних сил сжал оружие и рукоятью несколько раз ударил немца по голове.