Нюрнберг

– Кому бы здесь дали рисовать? Это была фабрика смерти, а не картинная галерея. Здесь возили вагонетки с рудой и умирали.

– Могу я взглянуть на документы заключенных?

Арчер удивленно уставился на собеседника:

– Вы полагаете, здесь остались документы? – Он даже рассмеялся от столь нелепого предположения, но в его смехе звучала горечь. – Когда они уходили, то уничтожили все! Ничего не осталось. Никаких сведений. Никаких списков или имен. Совсем ничего.

– Совсем? – растерянно переспросил Волгин.

Арчер смотрел в его потемневшее лицо. Он хотел как-то подбодрить советского офицера, но не смог подобрать нужных слов.

– Мне очень жаль, – просто сказал он.

– Но ведь так не может быть, чтобы вообще ничего не осталось.

– Может. Это война. А еще – стыд за содеянное.

Майор устремил задумчивый взгляд за колючую проволоку, туда, где виднелись лениво слоняющиеся фигуры в потертой солдатской форме. Заключенные негромко переговаривались между собой, кто-то читал газету, кто-то стирал белье в мятом корыте и развешивал его на заборе. Все выглядело буднично и почти по-домашнему.

– Они старались скрыть все, что натворили, – сказал Арчер. – Конечно, они хорошо понимали, что такая война – самое чудовищное, что только могло изобрести человечество. Они сами себе ужасались. Поговорите с заключенными. Они многое могут вам рассказать. Если захотят, конечно…

– Здесь погибло много людей? – спросила Нэнси.

Арчер кивнул.

– Вот что, – предложил он, – попробуйте найти кого-нибудь из лагерной обслуги. Может, кто-то и знает про вашего брата. Но я бы не рассчитывал…

Эти трое, негромко беседующие меж собой, не знали, что из-за бараков за ними наблюдают. Кряжистый, коротко стриженный человек стоял, опершись на лопату, широко расставив ноги, и широкой загрубевшей ладонью потирал затылок. На затылке в полголовы красовался закрученный, будто канат, уродливый шрам.

Он не был заключенным. Этот человек служил в лагере охранником, он был из тех, кого набрали из местного населения, без права ношения оружия, из тех, кто был призван выполнять здесь низкоквалифицированную работу, помогая американскому командованию управлять вверенным подразделением.

Он пытался прислушаться к обрывкам слов, доносимых до него ветром, но ничего не мог различить. Однако одно он знал точно: если здесь появился русский и он говорит с американцами, это не к добру. А то, что разговор был обстоятельный и вполне деловой, было видно даже на расстоянии.

Дверь заскрипела, на крыльцо вышла Грета. Она держала в руках пальто и, кажется, не чувствовала холода. Она спустилась по ступеням и, склонив голову, двинулась по дорожке вдоль колючей проволоки.

Нэнси изобразила на губах привычную ироническую улыбку, однако при приближении Греты эта улыбка сама собой улетучивалась. Нэнси невольно сделала шаг в сторону, освобождая дорогу.

Грета шла шаркающей походкой, ссутулившись, как человек, придавленный невыносимой ношей. Плечи ее были опущены.

На мгновение она подняла на Волгина невидящий взгляд, затем медленно проследовала мимо.

Нэнси была донельзя озадачена. Впрочем, как и Арчер, который с удивлением рассматривал согнутую спину вмиг постаревшей кинозвезды. Затем обернулся к Волгину:

– Знаете что, – Арчер секунду помолчал, решая, говорить или не говорить, и все-таки прибавил: – Может, вам стоит оставить эти поиски. Послушайтесь старого волка. Иногда лучше не знать.

* * *

Через два дня Грета давала в коридоре Дворца правосудия прощальное интервью.

Как обычно, она была окружена шумным роем журналистов и фотографов, а также почитателей, которых немало нашлось даже среди особо скучных и мало чем интересующихся, кроме юриспруденции и унылых канцелярских проблем, обитателей дворца. Вспыхивали блицы, шумно стрекотали кинокамеры, пылали нестерпимым белым светом прожектора. Грета говорила по-английски, улыбаясь прежней ослепительной улыбкой:

– Я покидаю Нюрнберг с чувством, что моя миссия закончена. Справедливость восторжествовала. Международный трибунал все расставляет по местам, можно не сомневаться, что его уроки будут усвоены. Я увидела новую Германию и новых людей. Мы уже другие! Мы хотим добра. Мы хотим мира и счастья!

В толпе, помахивая блокнотом, но не пытаясь воспользоваться им по назначению, стояла Нэнси и скептически наблюдала за артисткой. Грета старалась не встречаться с ней взглядом.

Волгин проходил мимо и задержался на несколько мгновений. Он вновь залюбовался Гретой – против своей воли, но залюбовался, он вновь подумал о том, как же необыкновенно она хороша. Ангел!

– Могли бы вы сказать что-нибудь на немецком для наших радиослушателей, ваших поклонников? – поинтересовался бритый наголо мужчина, воинственно выставив вперед нижнюю челюсть и радиомикрофон.

Грета благосклонно кивнула и произнесла на родном языке:

– Слушай, Германия! Я люблю тебя, моя родина!

Грета остановила взгляд на Волгине, но ни один мускул не дрогнул на ее прекрасном сияющем лице.

Журналисты зааплодировали.