Нюрнбергский процесс глазами психолога

Он, нимало не смущаясь, заявил мне, что-де очень мало таких, с кем он мог бы общаться на одном уровне; решив польстить мне, он включил в эту немногочисленную группу и меня… Главная проблема бывшего германского правительства, по мнению Шахта, как раз и состояла в том, что это были сплошь невежественные выскочки, включая и Гитлера.

— Между прочим, вот вам интересный с точки зрения психологии пример: в 1933 году — заметьте — в 1933 году Геринг называл Гитлера «бунтовщиком из венской кофейни»! Естественно, потом он присягнул ему на верность, с которой не может расстаться и по сей день. Неудивительно, что Гитлер терпел его разложение… А что за люди сидят в новом германском гражданском правительстве? Сборище бесцветных, серых посредственностей, необразованных, невоспитанных радикалов, лишенных какого бы то ни было обобщественного авторитета и положения… Хотелось бы мне знать, — решил сменить тему Шахт, — кто же будет устраивать мне перекрестный допрос? Эти молодые люди, разбирающие мое дело, — они же ничего не смыслят! Кто они такие? Студенты юридических факультетов, как мне видится.

Я заверил его в том, что слышал, что им займется самый главный из обвинителей. Это Шахту, с одной стороны, льстило, с другой — вселяло в него тревогу.

— Вот как? Ну что же — я уверен, что готов дать достойный ответ на любой достойный вопрос — независимо от последствий… Я с самого начала встряхну эту систему, я не буду рассусоливать, что изначально ею замышлялось, я скажу о том, во что ее превратили Гитлер и Геринг вместе со своими генералами. Спуску я им не дам, в особенности если мне предстоит давать показания под присягой и если суд будет настаивать на моем ответе. Главными виновниками я считаю четверых: Геринга, Риббентропа, Кейтеля и Редера. Возможно, им будет не особенно приятно, но это ничего не меняет: щадить я их не собираюсь. Немецкий народ должен воочию убедиться, как нацистские вожди ввергали страну в пучину этой никому не нужной войны.

И вдруг Шахта будто прорвало:

— Как у них вообще хватило наглости ввергнуть страну в войну, не спросив об этом народ? После этой речи Гитлера в Хосбахе в 1937 году святой обязанностью всех фюреров было пойти к Гитлеру и в лицо сказать ему, что он ведет народ к войне! Они могли высказать ему протест и в связи с намечавшимся нападением на Польшу! Но эти проклятые вояки только и знают, что щелкать каблуками и рапортовать: «Яволь, мой фюрер! Есть организовать войну!» Нет, щадить я их не собираюсь… После Штрейхера Геринг самый отвратительный тип на этой скамье подсудимых — вульгарный тип, проворовавшийся разложенец!

Камера Йодля.

Йодль посмеивался над признанием Франка.

— Я спрашиваю себя, насколько он искренен. В старые добрые времена это был маленький царек, отгородивший себе кусочек Польши в качестве своего персонального Рейха. Сколько головной боли он мне доставлял! Ему очень хотелось заполучить в свое подчинение и железные дороги, и все остальное.

Когда я упомянул о том, как Франк поддел Геринга, лукавая усмешка Йодля могла свидетельствовать лишь об одном — он был страшно этим доволен.

И тут же потребовал от меня уточнений — действительно ли Гесс получил приказ фюрера об уничтожении евреев в Освенциме в 1941 году — то есть тогда, когда такое решение еще не могло быть оправдано серьезностью положения на фронтах. Я подтвердил, что это действительно имело место в 1941 году, напомнив Йодлю о том, что даже в 1940 году уничтожение евреев полным ходом шло в Треблинке, только не такими темпами, однако Гесс сумел должным образом отладить технику умерщвления. Выслушав это, Йодль умолк и некоторое время сидел, опустив голову. Я попытался угадать, о чем он размышлял.

— А этот ваш Гитлер сидел в это время с вами в ставке и рассуждал о том, как уберечь фатерланд и честь германской нации, — попытался я нащупать болевую точку.

Йодль сокрушенно кивнул.

— Все верно. Гитлер не имел понятия о чести и человечности, людей он рассматривал как массу, как сырье для претворения в жизнь своих честолюбивых планов. Это мне стало ясно еще тогда. И оценивались люди только в той мере, в какой они полезны и выгодны для него. Чисто человеческий подход был абсолютно чужд ему. И я постоянно в этом убеждался. Теперь я даже готов усомниться в целесообразности российской кампании, на которой он так настаивал, и в том, что были исчерпаны все дипломатические возможности, то есть я хочу сказать, что сейчас уже не верю во все это. Я скорее готов поверить в то, что ему просто приспичило одолеть русских и что тогда был самый подходящий момент для этого. Тогда мы все ему верили, верили в то, что положение действительно безвыходное, в необходимость войны. Ведь, считали мы, будь это не так, разве стал бы он на ней настаивать? Однако что касалось политического развития в целом, тут нас предпочитали держать в неведении.

— А как обстояло дело с нападением на Польшу? — поинтересовался я.

— А так же. Сегодня понятно, что необходимости в этой войне не было никакой. Мы исходили из того, что все дипломатические средства были испробованы, но это ведь не так.