Низвержение

Она хватает меня за рукав, ведь руки мои все в дерьме, и ей неприятно, как и мне неприятно осознание своей уязвимости, и мы безнадежно палим друг на друга в этой панельно-бетонной могиле, будто нам есть что друг другу сказать. Я смотрю ей прям в глаза… Потерянные глаза… Нет, вычеркнутые глаза. Она уже примеряет свободную одежду, и не потому, что в ней комфортно… Насмешка над свободой в ее животе.

***

Холодные бетонные стены отбивают обратно мне в лоб вопросы по типу: «Как разгрести весь сюр своей жизни и вывести себя на правильную тропу?» Я дураком стою у ее квартиры, понимаю, что это отчаяние, крайний шаг – звонить ей в дверь, когда она меня не ждет, но, возможно, вспоминает обо мне хотя бы ночью, и все эти мысли – разочарование на ее лице минутами позже, когда она увидит меня таким, каким она меня оставила (а позже добавит, что я вынудил ее уйти от меня). Я нагло паразитирую на известных заезженных мотивах-сюжетах, потому что так сложились звезды, потому что мне так выгодно (жить?), терпеть все эти выпады в мою сторону (я напрашиваюсь), прошу остановиться, но навязчивые мысли-желания – радио в моей голове – тесной офисной комнатушке, где помимо меня еще двое жильцов, и мы миримся с существованием друг друга, объединенные общим музыкальным мотивом.

Ее слова:

– Ты…

Разочарование, непрощенность, чистая и ярко выраженная в ее плечах, уже спокойных и уверенных, и хоть в ее глазах читается бесконечная боль при виде меня, уже никому не жаль, что все так сложилось, потому что жаль было всегда, и мне, и ей, и весь мир – мое несвятое сожаление, в печали одинокого собутыльничества (я Его так и не наведал, кстати). Дверь открывается-закрывается, и я вижу только угол кухни, где еще недавно душещипательно сидел я, затирал ей бесконечные каламбуры жизни, и апофеозом всего этого было наше беспорядочное расставание (между нами пробежал черный кот). «Меня больше не ждут, это все чужое», – говорит мне что-то внутри, и я вроде бы слушаю свой собственный не-мой голос, и осознаю всю тщетность того, что я вообще притащил свое тело Сюда.

Она бы предложила мне пройти в квартиру, но скоро придет загадочный незнакомец. В квартире мрак, печаль, скорбный день уже настал, и мы как живые свидетели Апокалипсиса наблюдаем за последствиями всего, что мы натворили. И нам жаль. Жаль в ее согбенных ротовых складках.

– Мы могли бы поговорить…

Но мы не можем.

– Мориц… – с болью, извечной болью в голосе так, словно мы еще не пережили что-то ужасное, а все ужасное только предстоит где-то вдали, ждет нас впереди, – Мориц, мы не можем сейчас говорить…

Она подозревает, что мне больше некуда идти… Я смотрю ей за спину в попытках узнать место, где я когда-то жил. За ее уже ничего не значащими словами я пытаюсь разглядеть знакомые родные очертания лица. Но все пусто. Меня будто выжали из квартиры, я больше не жилец, у меня больше нет привилегий, доступа к Ее ментальному телу, я лишь проходимец и свидетель чужого счастья – мне это не нужно.

– Я не хочу…

Она не сопротивляется… Мы могли бы делать это, будучи десятки лет в браке с чужими людьми, обремененные кандалами и вопросами ранним утром по типу «Что делать?» Но Это ничего не значит. Для меня – потому что осознаю тщетность попытки спастись. Для нее – потому что ей обязательно нужно кем-то быть. Быть утренним или вечерним совратителем в бездонной пропасти пустого дня (чтобы все было не зря; голодные завтраки, отсутствующие обеды и наконец поздние ужины). Быть подделкой и провокатором чувств, хотя провокатором эти годы по праву считался я. Быть пожизненным заключением, а не смертельным сном. Кем она в итоге является, будучи подо мной?

Она смотрит мне в глаза, пассивно и отчужденно утопая в чужой для меня постели, пропитанной запахом чужих тел (супружеское ложе). Я… Я больше не могу захлебываться в складках ее судорожных плеч. Ее губы безвкусны, бессмысленны как желе – я жду, что с них сорвется крик, позыв к ответному желанию, где мы бьем в конвульсиях друг друга по груди, точно новорожденные в крови, но она молчит и только выжидательно смотрит куда-то в сторону. Господи! Чего бы я только не отдал, чтобы она так не смотрела! Пытка длится минуты наших совместно прожитых лет, бездарно прожитых, лучших лет ее жизни. Внутри нее, как в ущербе ее глазниц, сухо, ни одной слезы, я только и мечтаю, чтобы эти стены в конце концов раздавили меня, и тот коридорный мирок, что я выстроил в своей голове, и влажные фантазии, что я когда-нибудь к ней вернусь, но никогда-нибудь, и мне тяжело, я задыхаюсь, и только когда перед глазами я вижу лицо Эль – черт возьми, то самое лучезарное лицо – горящие в глазах огни в чужом наслаждении (для меня недоступном), в чужих руках, грубых и жестких, под стать ей – только тогда я спускаю и слепну, ощущая на себе всю катастрофу случившегося. Разве может быть так одиноко в чужом теле?

– Мы это делаем, – говорит она, единственный раз прикоснувшись ко мне, чтобы отстранить от себя, – но между нами ничего нет. Я не люблю тебя.