Низвержение

Но моим ли голосом? Чей это голос внутри?

– Опять он с матерью заладил! Убери свои руки!

Чьи это руки?

– Господи, Жень, выпроводи его, я не могу на него больше смотреть!

У Него не было имени… Не было имени.

– Как я его выпровожу-то?

– Коля не выпроводит, потому что денег мне должен… И что с вашими лицами?

Прокисшие кефирные лица гнулись в злорадных ухмылках, будто упивались происходящим.

– Вы поглядите! У него белочка началась… – кто-то посторонний долбит в постороннюю голову.

У меня будто действительно потемнело в глазах… Ослепительное сияние трезвого разума. Я свалился на пол и стал пристально рассматривать окружающих. Но я смотрел не своими глазами. Это не мои глаза… Посторонние звуки из теткиного рта – глубокая беспросветная яма, колодец, в котором я кричу что-то на поверхность. Я не смотрел ей в лицо, я и не мог разглядеть в ее багровых от природы щеках и пронзительно черных горе-глазах хоть какие-то родственные святые черты, и то, что она терпела меня, я согласился позже, было величайшей милостью. Я знал, что стоит мне только разок посмотреть ей в лицо, так я сразу увижу Мари… «Зачем ты мне такой нужен?.. Зачем? Ждать, когда ты наконец нагуляешься, чтобы что?.. Ты можешь приехать ко мне через пять лет, чтобы посмотреть, какой счастливой семьей мы могли быть…» – в воздух, в пустоту комнаты, лишенной обстановки, мебели, смыслов. Где-то в идейном барахле мелькают мысли обещанного семейного уюта. Но не для всех. Двадцать лет разницы в их лицах слились в конвульсии рыдающих плеч. Судорожные плечи – это разрешение, право на не испитое горе. Счастливая жизнь, счастливо… Ее глаза искрятся недогоревшими картинками из моего прошлого.

– Когда деньги вернешь, а? – в реальности. – Деньги, Мориц, которые брал у меня еще на прошлой неделе, а? Где зарплата? – трясут меня по плечу, но я не узнаю лица.

Видят, что я ни в какую. Один пытается достать мой бумажник (подарок Мари) из кармана кожанки, будто я не замечаю.

– Руки, суки! Это просто цирк… Деньги?! Ты вообще понимаешь, что ты несешь?! Где твоя кепка? Где твоя блядская классическая кепка, скажи мне? – попытался дотянуться до его лысого лба, но от его резкого толчка ногой свалился на пол.

– Так и не вернул?!

– Какой там! Крадется ночью, как крыса, будто мы ничего не видим! Только девять стукнет, Юлька из окна его заметит, сразу же: «О! Вот и пьянчужка наш идет!»

– Как прощаем должникам нашим… – запричитал кто-то в коридоре, даже мне стало смешно.

– Мориц, ты…

«Ты-ты-ты-ты» булькающе захлебывалось в проспиртованных глотках. У них у всех одинаковые лица, одинаково багрово-злостные лица, они требуют одного – расправы. Хотя бы выселить меня из квартиры – и то хорошо. Кто-то хочет накатать на меня заяву за незаконное сожительство, но тетка вся в слезах разрывается между справедливым возмездием и жалостью ко мне… Как-никак родимая кровушка, не знает, куда я пойду, куда угодно, лишь бы не оставался у нее, но и не потерялся абы где… «Пропащий человек, господи, прости! Какой же пропащий!» – в надрыве вопит на весь подъезд, уже падает от горя на пол, но соседи подхватывают ее за руки и уводят в другую квартиру.

В квартире остались только я и мои тени под глазами. В моих мешках трупы людей… отфильтрованных людей из моего прошлого. Я не мог больше выйти на улицу. Боязнь одних и тех же лиц, тех же улиц – все упрек мне в лицо. За то, что я существую? Нет. За то, что я не существую.

Скользя руками по заблеванному полу, я пытаюсь подняться на ноги. В глазах – небеса вверх дном. Мне больше ничего не говорят. Соседи дистанцировались от меня, скривив свои масочные лица. Большинство из них разошлось по квартирам. Ловить больше нечего. В подъезде тихие стенания тетки. В дверях только Юлька из двадцать седьмой квартиры над нами. Руки крестом, лицо сосредоточенное, чем-то явно обеспокоенное.

– Что же ты будешь дальше делать?

Но я ей не верю. Ее волнует только любовник в три пятнадцать, которому я наливал время от времени, дожидаясь возвращения тетки. Нет… Ее не беспокоит, что я буду дальше делать – ее беспокоит, что будет делать дальше она.

– Мориц, ты ведь ему не скажешь? – надоедливо, мимо ушей. – Не скажешь? Пообещай, что не скажешь. Мориц! Я не вынесу этого, пообещай, что не скажешь ему! Мориц, он убьет меня, если узнает!

Неприкрытые ссадины чуть ниже плеч говорят сами за себя. Четыре года в браке (округлять до пяти) – это прекрасно.

– Какое мне дело, скажи мне?

– Мориц, ну пожалуйста.

Я ищу чемодан в гардеробной и наспех набиваю его своими-чужими воспоминаниями. Мои вещи едва ли занимают и половину пространства. Все остальное – полость моей жизни, полость Ее чрева.

– Мориц! Подумай, если бы на моем месте оказалась Мари!