Нобель. Литература

Хотя этот вечный аргумент: «А если бы не мы, там были бы американцы». Но американцы там были уже, и ничего от этого ужасного не произошло. Ушли оттуда так же, как и мы, ни одной проблемы не решив. Ну были там американцы, что, мир рухнул от этого? Нет, нельзя! Там должны были наши умирать. Американцы там умирать не должны, не пустим. Пока эта логика войны оправдывает всё, книги Алексиевич, конечно, будут здесь изгоями, и уже одно то мужество, что она их смогла написать, делает ее вполне достойной Нобеля.

Особый разговор — это ее последняя книга «Время секонд хэнд», последняя пока по времени. Насколько я знаю, — а я с ней тогда как раз встречался, она еще один нобелиат, с которым я разговаривал, — она ведь не собиралась это делать. Она собиралась писать книгу «Чудный олень вечной охоты», в которой были бы любовные истории, рассказы о любви. Но почему-то у нее не вышло, то ли про любовь писать труднее, чем про войну, то ли ей более актуальным и более насущным в этот момент показался распад Советского Союза.

Здесь она поставила перед собой задачу достаточно сложную — показать, почему советский человек — а это уже видно — устремился назад к несвободе. Можем спорить, и мы сейчас внутри истории этого не скажем, это будет видно лет эдак через пять, может, раньше, петля времени перед нами или окончательное возвращение в эту матрицу. Мне-то кажется, что это вещь такая сугубо временная, и все равно Россия будет свободной, что называется.

Но тяга к несвободе в россиянах очень сильна. Она же во «Времени секонд хэнд» рассказывает историю: «Прекрасно мы живем, водки вон сколько хочешь». Она говорит: «А вам землю предлагали, вы землю взяли?» — «Да взял тут землю один идиот, фермер. Сам горбатится, и мальчик рядом с ним за плугом ходит, мальчика заставляет работать, фашист!». То есть к человеку, который работает, относятся как к фашисту.

Она ведь не отбирает факты. Тут можно сказать, что она придирчиво выбирает то, что ложится в ее концепцию. Нет, она работает как вполне себе честный журналист, и эту хронику бегства в несвободу она замечательно написала. Проблема в том, что здесь нет окончательного ответа, действительно ли постсоветский человек окончательно дезориентирован, не способен к жизни, не воспринимает свободу, тянется к рабству — или это болезнь, которую можно излечить.

Проблема еще в том, на мой взгляд, что Светлана Алексиевич в силу своего журналистского прошлого, — ну у меня тоже есть журналистское прошлое, даже журналистское настоящее, сказал бы я, — она человек довольно, что ли, двухмерного видения. Объясню. Для нее Советский Союз — это несвобода. Но Советский Союз — это был сложный проект, в составе которого было многое. В Советском Союзе порождались, например, такие личности, как диссиденты, которые тоже были советскими людьми, носителями лучших комиссарских качеств, иначе они бы не выдержали. Сахаров — порождение советской шарашки, один из самых свободных и при этом отважных людей советского опыта. Солженицын тоже порождение советской шарашки, кстати говоря.

Антисоветчики, правильно совершенно пишет американский славист Стивен Коткин, именно антисоветчики были самыми советскими людьми, потому что они были носителями лучших советских добродетелей: бескомпромиссности, отваги, правдолюбия, гуманизма советского, прокламированного. То есть, как совершенно правильно говорит Мария Васильевна Розанова: «Советская власть делала ужасные дела, но говорила правильные слова, и на этих словах несколько поколений воспитались».

Отношение Алексиевич к советскому прошлому окрашено иногда ностальгической печалью, но в целом это отношение негативное. Она до сих пор даже в названии своей книги (названии, надо сказать, довольно трезвом) так и не готова признать, что нынешнее время — оно секонд хэнд не только по отношению к миру, оно секонд хэнд по отношению к советской империи. Потому что советская империя в конце своего развития предполагала неоднозначные пути выхода, а мы вышли по худшему сценарию.

Советский Союз, может быть, был ужасен, но добило его то, что было хуже него: добила лень, энтропия, хищничество, хождение в советскую зону за хабаром. Она была действительно разбита и разворована, эта империя, и отношение к девяностым годам, которое там высказывает большинство ее собеседников, это отношение верное. Я, вообще-то говоря, в девяностые годы испытывал скорее стыд и омерзение, нежели гордость и радость. У меня, конечно, были профессиональные возможности, я мог там, как журналист, о многом писать, но за эту свободу слова меня держали, как за интимное место, и могли в нужный момент потянуть: «Тебе же дали свободу? Одобряй». Но я одобрять это не могу. Как у Дениса Новикова: «ненавижу загулявшее это хамье, эту псарню под вывеской „Ройял“ — так устроено сердце мое, и не я мое сердце устроил».