Нобель. Литература

Количество физиологических подробностей чудовищных там зашкаливало, тоже отчасти потому, что женщина вообще более чутка к физиологии: я надеюсь, в этом никакого сексизма нет, но она, что ли, более физиологична, она больше связана с истоком жизни, она острее чувствует боль, смерть. Это все для нее невыносимо.

В чем была принципиальная новизна книги Алексиевич? Это же конец советской империи, и в это время вдруг выясняется, что никакие лозунги, никакие патриотические гипнозы не отменяют этого ужаса, не заставляют о нем забыть. Более того, иногда начинаешь думать, что на войне нерационально распоряжались людским ресурсом, что женщинам на войне нечего было делать, как писал Борис Слуцкий, «лучше бы дома сидели», что эти травмы обезображивают их (психически прежде всего) навеки, что реабилитации нет. Ну то есть это была та правда о войне, та степень правды о войне, в том числе и физиологической, к которой читатель не был готов.

Давайте тогда зададим вопрос самый страшный, вопрос, который, собственно говоря, до сих пор остается неразрешенным. Она сказала эту правду. Зачем? Для того чтобы это было сказано, для того чтобы это было зафиксировано в целях чисто исторических? Многие считают, что ее не надо говорить. Потому что многие считают, что человек должен быть идеей заряжен и ради идеи должен отдавать свою жизнь. И здесь мы входим в неразрешимое противоречие, потому что здесь есть действительно такая фундаментальная духовная скрепа. Россию держат всегда две духовных скрепы. По одной ударил Александр Солженицын, написав «Архипелаг ГУЛАГ», — это скрепа тюремная. И мало того, что зеки стали отдельной нацией, но больше того, и нация стала зеками. Они живут по тюремным законам, у них тюремные правила, тюремная лексика. По этой скрепе Солженицын ударил, и это дало ему Нобелевскую премию, но стоило ему родины, ему пришлось уехать.

Значит, Алексиевич ударяет по второй — во имя родины можно все. Это такое даже не победобесие, как сейчас иногда говорят, и даже термина «родинобесие» нет, он невозможен, но война списывает все, а родина оправдывает все. Ради родины и ради победы все можно. И действительно, такая война, война тотальная, где действительно уже все резервы бросаются в бой, тут, наверно, невозможно рассуждать о гуманизме. Как тюрьма пронизывала всю лексику этого общества, так война пронизывала всю его идеологию. Поэтому Алексиевич и воспринимается многими как предатель. Я когда-нибудь обязательно напишу книгу «Предательный падеж», потому что в России же предателем объявить — это милое дело, это клеймо, которое просится на любого, кто хоть как-то расходится с режимом.

Мы действительно живем в режиме войны, в режиме осажденной крепости, и все, о чем она писала дальше, оно ударяло по этой скрепе. Значит, «У войны не женское лицо» — все можно ради победы. «Последние свидетели», книга воспоминаний детей войны — опять-таки все можно ради победы. «Чернобыльская молитва» — частный случай войны, мы воюем с этим джинном, который вырвался из нашей же бутылки. Все можно ради победы, мы спасаем человечество. Об ошибках говорить нельзя, не может быть чрезмерных трат, не может быть чрезмерных жертв. Спасаем, и все.

«Цинковые мальчики» — книга, которая впервые после довольно триумфального пути вызвала травлю Алексиевич со стороны афганцев. Она сама рассказывает о том, как ей с утра звонит афганец и начинает угрожать, это пролог книги. Почему? А потому что «Ты там не была! (Хотя она там была). И не тебе об этом говорить! Ты не стреляла! Я своего друга в мешке принес!». Таким образом, пережитые там страдания становятся индульгенцией за все, что было до и было после.

Можно, скажем, по-разному относиться к роману Алексея Иванова «Ненастье», потому что, конечно, в этом романе та степень правды, та обнаженность, та художественная сила, которая есть в свидетельствах Алексиевич, не достигнута, и, собственно, Иванов не ставил себе такой задачи. Но он показал другое: как пребывание там, факт пребывания в Афганистане сделал из людей братство, дал им почву под ногами. Они там страдали, мучились, теперь на этом основании они могут себе что-то позволить. Русскому человеку, утверждает Иванов, нужно прибежище, нужно к чему-то прибиться. Если у него нет этого братства, он живет в состоянии ненастья.

У Алексиевич один герой, кстати, говорит: «Мне эти афганские братства низачем не нужны. Я получу себе новый протез и холодильник, и все, мне не о чем с ними будет говорить». Но не все таковы. Некоторым людям это братство совершенно необходимо, чтобы всю жизнь говорить, как Шейнин в ток-шоу «Время покажет», точнее, «Время накажет»: «Я там был, я убивал». Теперь это как бы индульгенция за все.