Нобель. Литература

При этом надо сказать, что стилистически, но я знаком с ним только в переводах, он гораздо чище и прозрачнее: нет у него маркесовской густоты, но зато есть замечательная такая точность, точность психологическая и, прежде всего, социальная. Он, в большей степени, историк, я думаю, нежели психолог. И, может быть, именно благодаря ему перуанская литература в целом получила во всем мире имидж интеллектуальной.

Про Маркеса можно сказать все что угодно, кроме того, что он интеллектуал. Он чувствилище такое великолепное, он замечательный пересказчик и строитель национального мифа. А Варгас Льоса — это такой гений социального эксперимента. При этом, чего нельзя у него отнять, — особенно это чувствуется в «Войне конца света», потому что это вообще очень грустная книга, — он все понимает про тоталитарную секту, он понимает, что она обречена, он понимает, что ее руководитель тоже обречен быть диктатором, но он жалеет, понимаете. Там есть мальчик такой, Блаженненький его зовут, который обмотал себя проволокой до того, что у него все тело коркой покрыто красной, но он жалеет себя. Там есть такой Леон, уродец с огромной головой и крошечным тельцем. Он этой огромной головой сам выучился читать и писать. В некотором смысле, Леон — это такой автопортрет человечества, это уродец с огромной головой, который может все придумать, все понять и ничего не может осуществить маленькими ножками.

И Льоса, в каком-то смысле, как это ужасно ни звучит, сентиментальный писатель, и я его за это склонен уважать. Он человека жалеет. В Маркесе есть что угодно, кроме жалости. Это наоборот такое кровавое мощное полотно и такое сочетание возбуждения и брезгливости вызывают у него люди. Льоса, как положено все-таки интеллектуалу, задумчиво сожалеет о человеческой участи.

Один есть недостаток, мне кажется, у его текстов. Все-таки они на протяжении своем немного резковаты, немного там не достает, лично мне, фабульной динамики. Но, с другой стороны, он ведь и пишет не ради сюжетной динамики, он наоборот всегда утверждает, что литература должна требовать от читателя некоего усилия. Может, если бы не было этого усилия, его книги забывались гораздо быстрее, а так все-таки он заставляет нас немножечко нарушать свой каждодневный распорядок. Хотя «Тетушка Хулия и писака» — это такая легко написанная вещь, когда она напечатана была в «Литературке» в семидесятые в России, то была абсолютным хитом.

Последнее, на чем бы я остановился: часто его предшественником называют Жоржи Амаду, такого замечательного бразильца, который тоже в России переводился и писал примерно о том же круге тем. Но соотносятся они примерно, на мой вкус, как, скажем, Максим Горький, если за Амаду принять Горького, ну и кто-нибудь из крупнейших прозаиков российских 70-х годов, как Трифонов, например, или Аксенов.

Гораздо большее разнообразие, гораздо больше планов бытия подсвечено у Льосы. Это все-таки следующий, гораздо более плодотворный, продуктивный и гораздо более, я бы сказал, многоплановый этап развития латиноамериканской прозы. Это какой-то качественный скачок, потому что, и, может быть, именно то, что у него нет четко окрашенных политических убеждений, а есть просто общее восхищение и спор по поводу человечества, может быть — это и есть самое главное его достижение.

Если пофантазировать, какой один роман останется через 100 лет, я вам точно совершенно скажу, что «Город и псы» — это первый самый скандальный, самый сенсационный, самый простой роман. Но «Город и псы» — это книга, которая вызвала такой шум и тут же была переведена. В ней видят и насмешку над латиноамериканскими диктатурами, и вызов, как тогда писали, латиноамериканской военщине. И вообще, люди любят почитать про казарменную дисциплину, такой школьный-то опыт у каждого есть или армейский, поэтому такой национальный мазохизм, с которым это написано, он всегда будет приветствоваться.

Нет, конечно, я думаю, что у него есть еще один роман, «Праздник козла», об эпохе Трухильо, и есть у него очень недурная автобиографическая книжка «Рыба в воде» про то, как он порывался стать президентом, такой типа «Как меня выбирали в губернаторы».

Сам Льоса сказал, что через 100 лет он хотел бы, чтобы остался «Разговор в „Соборе“».

Может быть, потому, что он самый простой. Не по композиции, не по приему, а просто по количеству действующих лиц.

Я думаю, большинство авторов через 100 лет вообще будут упоминаемы просто списком произведений. В случае Льосы — это список достаточно солидный. И просто то, что человек попытался в одиночку написать всю перуанскую литературу, — это подвиг, который запомнится. А уж конкретика — это для любителей и специалистов. Если через 100 лет люди вообще будут читать.