Нобелевская премия

На следующее утро мы долго спали и завтракали поздно. Ночью снова выпал снег, всё было тихо и бело, такое обманчиво приветливое утро воскресенья. Сидеть в тепле, смотреть в окно и считать все заботы пустыми химерами.

Я был странно растерян и не знал, с чего начать день. Вполне возможно, что это последний день моей жизни на свободе, но от этого он не становился проще. Я всё ещё ничтожно мало знал о здании Нобелевского фонда. Другими словами, сегодня вечером мне придётся импровизировать. Вероятность срыва была при этом настолько велика, что дух захватывало.

С другой стороны, что толку беспокоиться об этом? Другого-то выхода не было. Разве что ещё раз взглянуть на здание при свете дня.

Я позвонил Гансу-Улофу и спросил, не было ли известий от Кристины. Не было. От похитителей тоже нет. Голос у него был обречённый и подавленный.

— Этот парень меня беспокоит, — сказал я в ответ на вопросительный взгляд Биргитты, убирая телефон.

— Ты несправедлив к нему, — сказала она. — Ганс-Улоф Андерсон — человек с живым воображением. И совершенно естественно, что страхи у него преувеличены по сравнению с нормальными людьми,

— Ну, тогда я рад, что я такой чурбан, — ответил я. — А то бы я не выдержал.

— Нашёл чему радоваться, — с сарказмом бросила она. Наша утренняя гармония, видимо, уже дала трещину. В следующий момент она вскочила, взглянув на кухонные часы.

— Ах, я же хотела… В одиннадцать! Точно… — И она выбежала. Тут же я услышал, как в гостиной включился телевизор.

Я последовал за ней. Она стояла посреди комнаты, держа в одной руке журнал с телевизионной программой, а в другой пульт, и тут на экране возникло лицо Софии Эрнандес Круз.

— Это передача для женщин, — объяснила Биргитта. — Берут у неё интервью.

— А, — сказал я.

Интервью проходило на потрясающе банальном уровне, наверное, соответствующем уровню передачи для женщин. Мы узнали, что София Эрнандес Круз живёт в квартире с видом на Рейн, что порядок там поддерживает домработница, что за растениями на своём балконе она ухаживает сама, а вечерами любит сидеть у камина с бокалом красного испанского вина и книгой. И какие же книги она любит читать, безжалостно спросила интервьюерша. Детективы. Я рассеянно размышлял, рассказать ли об этом Гансу-Улофу или не надо. Неужто все медики так любят детективы? И если да, то почему?

Если незатейливость вопросов и смущала нобелевского лауреата, она не подавала виду. И даже казалось, что она находит этот разговор приятным. Я разглядел её получше. Она была элегантна, одета во что-то чёрно-синее, хорошо причёсана и сдержанно подкрашена. Что она уже давно немолода, было заметнее, чем в том старом интервью, которое я видел на кухне пансиона.

Биргитта смотрела и слушала как зачарованная, забыв обо всем на свете. Казалось, она хочет пробуравить взглядом экран. Вздохнув, я опустился на диван. Не могло же это продлиться долго.

На вопросе, что особенно интересовало её в исследовании секса, расплылась в улыбке.

— Да ничего не интересовало.

— Ничего? — удивилась интервьюерша. У неё была причёска, которая за пределами студии была бы смешна, и искусственная деланая улыбка. — Но ведь несколько лет назад вам пришлось оставить кафедру в Испании, и всё из-за исследовательской работы о сексуальных реакциях, которая, на взгляд общественности, слишком далеко зашла. Это как раз одна из тех работ, за которые вы получите в среду Нобелевскую премию.

— Да, — кивнула профессорша. — Но моей целью было исследование взаимодействий гормональной и нервной систем. Сексуальное возбуждение я использовала только потому, что мне требовалась как можно более сильная гормональная реакция, — она неторопливо сцепила пальцы. — Непосредственно областью моих исследований был тогда способ действия наркоза.

Об этом интервьюерша явно ничего не знала.

— Наркоза? — повторила она, хлопая ресницами, и принялась перебирать свои бумажки. — Но ведь это достаточно далеко от секса, как мне кажется, разве нет?

Эрнандес слегка склонила голову набок.

— Это зависит от способа рассмотрения. Если вы задаётесь только вопросом, почему наркоз делает человека бессознательным, то да. — Она казалась абсолютно спокойной и уверенной, я должен был признать это. Из неё получилась бы хорошая королева. — Но я ставлю перед собой совсем другой вопрос. Я спрашиваю: что есть наше бодрствование! Это фундаментальнейший вопрос. И только когда мы поймём, что есть бодрствование, нам станет ясно, что такое наркоз.

Ведущая неуверенно улыбнулась.

— А, да. Убедительно. — После чего, видимо, решила, что её целевая группа получила достаточно материала к размышлению. — Могу ли я задать вам в заключение ещё и личный вопрос? — продолжила она, как будто всё остальное время делала что-то другое.

— Пожалуйста, — великодушно ответила Эрнандес.

— Верите ли вы ещё после всего этого в любовь? Или любовь для вас — лишь игра гормонов?

София Эрнандес Круз подняла брови, и на губах её мелькнула тонкая улыбка.

— Да, — сказала она, мягко кивнув. — Я верю в любовь. А исследую я лишь то, как она проявляет себя в нашем организме.