Нобелевская премия

— О, ничего себе. Ты? Но ведь… — Казалось, он не верит своим ушам, которые слышат мой голос. Или я застал его в какой-то неудобный момент.

— Я помешал? У тебя какое-то совещание?

— Нет-нет, не беспокойся. Я просто сижу за письменным столом и перекладываю бумажки с места на место. — Он исторгнул глубокий вздох. — Но это так великодушно с твоей стороны, что ты сам позвонил. Я, честно говоря, всю ночь, считай, глаз не сомкнул.

— Да? А теперь меня спроси. Пауза.

— Звучит нерадостно, — осторожно сказал Ганс-Улоф.

— Да и впрямь радости мало. Он храбро сглотнул.

— Понятно. Значит, ты ничего не обнаружил.

— Можно сказать и так. Посреди работы нагрянула полиция, целый взвод, грузовиками. Единственный позитивный момент состоял в том, что они вели себя неаккуратно и я их вовремя заметил. В противном случае я бы сейчас звонил тебе из камеры и просил нанять мне адвоката.

Он издал какой-то неартикулированный звук, который заставил меня несколько мгновений гадать, то ли у него сердечный приступ, то ли его душат.

— Чёрт, — прохрипел он наконец. — Не может быть. Проклятье. — Он отдышался. — Как это могло случиться?

— Этот вопрос я сам задаю себе уже семь часов. И понятия не имею, как ответить. Эта контора была не такой уж и защищенной, действительно нет. Даже если бы правая рука у меня была в гипсе, я бы смог войти и выйти, не потревожив сигнализацию.

— Но ведь полиция не приезжает просто так, а? Да ещё целой командой.

— Это мне ясно, да. Якобы меня заметили из здания напротив. Но я готов спорить, что это было не так. Ведь я не новичок и не впервые делаю такое.

— И что потом? Как ты ушёл от них?

— О, — сказал я, помедлив, — это долгая история. И не особенно доблестная. — Нет, решил я, это я ему рассказывать не буду. Кому угодно, но только не отцу моей племянницы. — Боюсь, тебе придётся подождать, пока я напишу мемуары.

— Обстоятельства таковы, что я, может, и не доживу до этого.

— А я их никогда не напишу.

В его голос вкрался странный дрожащий звук.

— Вот это я сейчас не хотел бы слышать.

Я чуть не извинился перед ним, но успел затормозить, вспомнив Ингу и то, что он, напившись, убил её, въехав в дерево.

— Я ещё погожу, коли так, — сказал я.

— Извини, что-то мне стало совсем плохо. Значит, ты был на волоске? Гуннар, ты последняя надежда Кристины, не забывай об этом!

— Об этом я не забываю ни на минуту, можешь не сомневаться.

— И что ты собираешься делать теперь?

Я разглядывал окно, такое мутное и пыльное, будто его не мыли годами.

— Пока не знаю точно. Но в любом случае<болыпе я не стану действовать так опрометчиво.

На другом конце возникла пауза.

— А это было опрометчиво?

— Да, очертя голову.

— И в этом причина? Ну, что нагрянула полиция?

— Нет, — пришлось мне признаться. — Если бы это было так, тогда я хотя бы знал, что я сделал неправильно.

— Я имел в виду только… Боже мой, я даже думать не могу об этом. Гуннар, я прошу тебя! У Кристины каждый день на счету, каждый час. И ты не можешь действовать строго по предписаниям и по учебнику.

Сама мысль о том, что возможен учебник по промышленному шпионажу, была настолько абсурдной, что я невольно рассмеялся.

— Его ещё кто-то должен написать, успокойся. А единственное предписание, какое я знаю, это не попадаться. Особенно мне. Если я остаток своих дней проведу в каталажке, то никому не смогу помочь, ни Кристине, ни тебе.

— Обо мне и речи нет.

— Для тебя я бы и не лез из кожи вон, если хочешь знать. — Подло было говорить такое, но мне от этого

197

стало легче. — Я просто должен быть осторожным. В полиции наверняка есть люди, которым не по нутру, что я уже на воле, и которые только того и ждут, что я ошибусь, нарушу правила для поднадзорного или… — Тут я внезапно спохватился: — Чёрт! Какой у нас сегодня день? Среда?

— Да.

Я выудил свои часы. Без четверти одиннадцать.

— Через полчаса я должен быть как штык у моего надзорного куратора. А Фаландер, если трезв, то не в духе и опоздания не простит. Итак, перекладывай свои бумажки дальше, я позвоню, если будет что-то новое.

Я отключился и нырнул в свою одежду.

Сколько я его знаю — а знаю я его уже давно, — Пер Фаландер всегда был лучшим клиентом системы рюмочных. Чтобы чувствовать себя более-менее сносно, ему необходим был алкоголь в таких количествах, которые для другого могли стать смертельными. Но по-настоящему пьяным я его при этом никогда не видел. До такой кондиции, я думаю, он доходил только в уединении своей квартиры.

Естественно, его зарплаты социального работника для этого было слишком мало. Поэтому он вымогал деньги из своих подопечных и развил удивительную ловкость в том, чтобы это не выглядело вымогательством. Например, мне он никогда открыто не грозил, что подаст на меня плохие сведения и тем самым снова вернёт меня за решётку. Я не знаю также никого, с кем бы он так обошёлся. Однако мне всегда было ясно, что он мог это сделать и сделал бы, если бы я оказал какое-то сопротивление.