Нобелевская премия

Но я и не собирался оказывать сопротивление. Мне было семнадцать, когда я столкнулся с ним впервые, и мир промышленного шпионажа, в который он меня ввёл, поначалу безмерно привлекал меня. И то, что он хочет огрести и свою долю, мне было ясно с самого начала.

И с другими поднадзорными он умел прийти к взаимопониманию, с выгодой используя их способности, однако возможности легального их использования предоставлял редко. По логике, Пер Фаландер в качестве куратора и помощника по устройству и адаптации бывших арестантов давал самую плохую статистику рецидива. Уже одно это должно было бы насторожить социальные службы; возможно, и настораживало — только не имело никаких последствий. Ибо система хоть и говорила много о заботе и поддержке, но на самом деле была равнодушна к судьбе очевидно бесполезных людей; она опекала и поддерживала только саму себя.

Я опоздал на четыре минуты, но он оставил это без комментариев. Его контора помещалась всё там же, что и двадцать лет назад: тесная комната с бессмысленно высоким потолком и видом на серое здание с серыми окнами, за которыми скрывались скорее всего такие же конторы. Но, к моему удивлению, отсюда исчезла тёмная, обшарпанная мебель, которая ассоциировалась с Фаландером так же неразрывно, как вечный запах мятных пастилок, и на её месте оказалась светлая, лёгкая на вид обстановка. На подоконниках стояли комнатные растения, и вид имели даже не чахлый; а я и не знал, что Фаландер умеет обращаться и с водой.

— Никогда бы не подумал, что увижу тебя так скоро, — сказал Фаландер, извлекая из шкафа моё пухлое дело, и мы сели.

— «Скоро» — не совсем то слово, какое пришло бы мне в голову при мысли о шести годах, — ответил я.

— Да, верно. Я просто не подобрал другого.

Он изменился. Раньше он всегда завязывал волосы в конский хвост, и когда я видел его в последний раз, в хвосте появились первые седые прядки. За это время он совсем поседел и волосы стриг коротко, отчего парадоксальным образом казался даже моложе. У Фаландера была броская внешность, легко запоминающаяся, его узнал бы кто угодно. Неудивительно, что ему приходилось привлекать помощников; если бы он орудовал сам по себе, он провалил бы любую тайную операцию.

Мы выполнили все формальности. Он записал мой новый адрес, подшил листок в папку, поднял глаза, заметил мой выжидательный взгляд и махнул рукой.

— Забудь об этом. Я больше не работаю в этой отрасли. Ясно. А луна сделана из сыра.

— Я тебе не верю.

— Дело твоё. — Он потянулся и подвигал плечами, снимая напряжение. — Хоть тебе и трудно это представить, но бывает, что люди приходят в себя и пытаются изменить свою жизнь. Изменить самих себя. Своё отношение ко всему.

— А что именно случилось? Тебе что, был голос свыше? Фаландер устало помотал головой.

— Ничего особенного не случилось. Просто я одумался. Понял, какую поганую жизнь веду. И что сам в этом виноват. А когда приходишь к какому-то пониманию, это не остаётся без последствий, — он указал на новую мебель, от которой контора казалась вдвое просторнее, чем раньше. — Я уже почти два года не пью, если тебя это интересует.

Я поднял брови.

— Вот это действительно новость.

— Можешь не искать по этому поводу какую-нибудь судорожную шутку, я их уже все знаю. — Он достал другой регистратор, с красными корочками. — Лучше давай приступим к делу. Мы должны подыскать тебе работу. И на сей раз это будет кое-что легальное. — Он раскрыл регистратор. В нём было три или четыре листка, хотя места там хватило бы на сто двадцать, как подсказывал мне профессиональный опыт изучения ёмкости регистраторов.

— Не напрягайся, — отмахнулся я. — У тебя наверняка найдутся клиенты, которым этот гигантский выбор предложений окажется нужнее, чем мне.

Фаландер сделал обиженное лицо.

— Это реальные предложения, не какое-нибудь дерьмо.

— Спасибо. Мне сейчас надо провернуть пару дел, и ими я, вообще-то, перегружен.

— Хм-м, — со скептическим выражением на лице он откинулся в кресле. — Надеюсь, это не то, что я думаю?

— Совсем не то. И, Пер, прошу тебя, не изображай из себя ревнителя закона и права, хорошо? Кто угодно, только не ты.

— Я далёк от этого. Я лишь призываю тебя задуматься о том, что ты сейчас не можешь позволить себе ничего, насколько я могу судить. Ни малейшего промаха. Ты выпушен под надзор, это значит, что тебе, чуть что, припаяют твои оставшиеся шесть лет, а к ним еще новый срок, который, даже по самым оптимистичным подсчётам, будет никак не меньше предыдущего; итого восемнадцать лет минимум. И их тебе придётся отсидеть до последней минуты, ещё раз под надзор тебя уже не выпустят. А значит, тебе будет под шестьдесят, когда ты выйдешь. Но гораздо вероятнее, что тебе дадут не восемнадцать, а больше: за неисправимость и для верности. Другими словами, если тебя еще раз застукают за документами, которые тебя не касаются, то из-за решётки ты выйдешь только в могилу. Надеюсь, это тебе понятно?

— Ещё как. Заботливые люди напоминают мне об этом не меньше трёх раз на дню.

— И это не шуточки, если хочешь знать моё мнение.