Ночь

Вокруг сомкнулась тьма, и в голову полезли неприятные мысли. О том, что рюкзак со спальником и теплыми вещами остался на тендере. Хорошо, что вечный фонарик я с себя не снял, просто спустил со лба на шею. О том, что двустволка, весь запас патронов и нож остались в разграбленном вагоне. Что я иду в Город Света с абсолютно пустыми руками: ни денег, ни еды, ни даже теплых вещей. Нет даже смены белья или запасных носков. Когда все эти соображения успели хорошенько испортить мое настроение, сзади грохнуло.

Сначала я почувствовал это по рельсам – вибрация по ним прошла быстрее, чем долетел звук. Рельсы металлически запели. Потом вздрогнула земля. Причем хорошенько так вздрогнула, как при землетрясении, которое мы когда-то вместе пережили на Суматре. Наконец донесся и звук – негромкий, но масштабный. Он заполнил все пространство вокруг, будто шандарахнуло взрывами по всей линии фронта. Я бы рад был тут добавить, что через несколько секунд у моих ног приземлилась голова брата Егория. Или прилетела половина коня с привязанным к седлу мешком со свиной головой. Или что случилось что-то еще, убедившее меня, что убийц сварило, порвало на куски и унесло с этого света.

Но тот далекий грохот в темноте, которому не предшествовала вспышка и после которого не сгустилось марево пожара, был единственным свидетельством взрыва паровозного котла. И я не знаю и никогда не узнаю, погибли ли бандиты или хотя бы один из них. Наверное, мне и не нужно об этом думать. Радость мщения – это чувство, приносящее наслаждение только тому, у кого других чувств не осталось.

Никакой тропы у насыпи, конечно, не было. Возле второстепенной железнодорожной ветки, которая пронизывала юг, связывая полустанок с заброшенным райцентром, вряд ли могли образоваться населенные пункты, чьи жители сновали бы вдоль путей. Как подсказывала карта, Город Света, Мекка нового времени, стоял там, где во времена БССР находился городок, отмеченный пустым кольцом. Четвертая степень убывания значимости, после крупного силуэта с обозначением улиц, двойного колеса и кружочка, заштрихованного внутри.

Местами ноги увязали в земле, и приходилось выбираться на шпалы. Местами прямо к железнодорожному полотну подходил лес, и колючие еловые лапы норовили уцепиться за мое пальто. На ходу я заметил, что некоторые секции рельсов отремонтированы – под ними лежали свежие шпалы: наверное, железнодорожникам после восстановления движения угольного каравана пришлось реставрировать не только паровоз. Рядом с проселочными дорогами, у проржавевших шлагбаумов, попадались домики железнодорожников. Построенные из кирпича, с целыми, невыбитыми стеклами в окнах, они обещали и постель, и какую-то пищу. И я уже было решился, что остановлюсь в одном из них во время своего следующего сна.

Идти без рюкзака было легко, я отгонял тяжелые мысли о последствиях утраты имущества, напевая песни, какие был в силах вспомнить. Подбирал и бросал камешки вперед. И, в следующий раз подняв голову, чтобы оглядеться, я остолбенел, обнаружив новое небесное явление, которого мы, все человечество, двуногие жители тьмы, уже и не мечтали дождаться.

Там, за холмом, в который упирались рельсы, выразительный и бесспорный, тлел розовый рассвет. Нет, пока еще было далеко до голубого неба и алого сияния вокруг солнечного блина, что выкатывается из-за горизонта. Но горизонт был очерчен совершенно ясным, контрастирующим с чернильной бездной небосвода сиянием. Я закрыл глаза и постоял так несколько минут. Раскрыл глаза. Свет не исчез. Тогда я повернулся спиной и досчитал до ста. Обернулся. Рассвет все еще был там. Все тело несильными разрядами тока стала жалить радостная дрожь. Я развернул карту и щелкнул налобником. Все сходилось: нарисованный частокол железной дороги указывал на юго-восток. Рассвет должен был начаться с той стороны.