Ночь

Жадно жуя лапшу, я зажег налобник и просунулся в щель между забором и сараем. Там была дорожка, выводящая за забор. Я уже собирался повернуть назад, когда в свете моего фонаря проявился прямоугольный провал в земле. Подошел ближе и заметил лежащую в жухлой траве у ямы двустволку. Справа были насыпаны два холмика в форме могил. Песочек на них местами обсыпался, но форму держал. Я рассмотрел кресты – сначала один, потом второй: струганая сосна, четыре гвоздя, поверх примотаны проволокой кусочки бересты, на которых угольком выведены надписи. На первом кресте – «Галина, жена», на втором – «Снежана, сестра». И годы жизни с одним и тем же годом смерти – тем, когда пришла Ночь и время остановилось. Галине – восемьдесят четыре. Снежане – девяносто два. Закинув палочки в коробку с лапшой, я подошел к яме. У ее изголовья тоже был установлен крест, подпись на перекладине сообщала: «Дед Василь», на момент смерти – восемьдесят девять лет. Ниже прибит кусок бересты с лишь бы как накорябанными маленькими буковками. Мне пришлось обойти земляной холмик с воткнутой в него лопатой и стать впритык к кресту, чтобы разобрать написанное:

Нечего есть.

Не за что купить.

Не умею так жить.

Прочитав, отступил и оперся на лопату, не до конца осознавая, что тут произошло. И увидел еще один печальный смайлик, выведенный прямо на траве. Две пустые гильзы от патронов двустволки лежали на его «глазках».

Наконец я догадался подсветить дно ямы – и уронил свою лапшу на пол. В незакопанной могиле свет выхватил ботинки и линялое стариковское галифе покойника, который и был, похоже, этим «дедом Василем». Я сразу же отвел фонарь, чтобы не беспокоить мертвого.

Поднял ружье, переломил. В стволах один патрон целый и стреляная гильза от второго.

Не умею так жить.

Столбик света снова уперся в выведенный на траве смайлик. Маслянистый росчерк белого пульверизатора превращал сцену тройного самоубийства в произведение современного искусства. Это был не просто призыв обратить внимание на важную деталь, проясняющую ситуацию. Это была подпись художника. Под произведением в жанре appropriation, которое он изготовил из чужого горя. Прохожие, побывавшие здесь раньше меня, подходили, качали головами и шли дальше, «затронутые» искусством. Они вели себя как зрители, посетители галереи. Какая точная демонстрация того, во что превратилось искусство перед тем, как культура исчезла! Ни сочувствия, ни человечности. Только игра на чувствах. Только грустные смайлики. Или веселые – какая разница.

Первую лопату песка я кинул на белый росчерк рядом со стреляными гильзами. Достал целый патрон и поставил ружье рядом с крестом деда Василя. Уперся в песочный холмик и ссыпал его внутрь, в яму. То, что осталось, быстро сбросил лопатой вниз, закрывая могилу. Сформировал насыпь. Задумался, правильно ли сделал, ведь теперь тела могли откопать томб райдеры в поисках сокровищ. Но потом понял, что записка деда Василя будет охранять покойников от мародеров: понятно, что ловить тут нечего. Можно унести разве что мою недоеденную лапшу.

Вернувшись к поленнице, стесал топором со столба смайлик со стрелкой. То же самое сделал и со знаком на входе. Искусство не прошло проверки аудиторией.

Вышел за ворота, растирая зудящие мозоли на ладонях. Вот и поел, дурачина. Туча «Отца Дождя» осталась далеко за спиной, наверху дышало чистое звездное небо с иллюминатором луны, прикрытым черной заслонкой. Бежал через черный бархат покемон Ориона. Черный горизонт под алмазными небесами выглядел как берег, с которого можно было бы прыгнуть вверх в звездное озеро.

Я брел и думал о том самом алгоритме, который почему-то определил для деда Василя, бабы Галины и бабы Снежаны именно такой конец. Интересно, какими такими своими поступками они это заслужили? И как такое может считаться справедливым?

Изумрудный огонек был уже совсем близко, настолько близко, что его сияние бросало зеленоватые отблески на сосновый лесок невдалеке. Из темноты вырисовывалась башня – огромный металлический штырь, который вознес световой маяк высоко, под самый небесный живот. Дорога тут забирала левей, к Оракулу нужно было идти через чащобу. Я обратил внимание, что с тропинки никаких ответвлений в ту сторону нет – почва не была исхожена, люди обходили стороной место жительства пророка. Включил фонарик, чтобы, пробираясь через заросли, не выколоть себе острой веточкой глаз. Включил и отметил, что свет стал слабее: цинк подсел и скоро совсем скончается.