Ночь без любви. Повести

— Записывай, — великодушно проговорил Ксенофонтов. — Можешь назвать это психологическим портретом. Значит, так… К самому себе он относится с явным уважением, любит при случае поставить кое-кого на место, ткнуть носом. В его характере есть некоторая неторопливость. — Ксенофонтов потер длинными пальцами лоб, стараясь точнее выразить то, что ему удалось увидеть между строчками письма. — В общении у преступника проскальзывает церемонность, иногда — многословие. Особенно если есть терпеливые слушатели. Он подчеркнуто вежлив. Однако это вовсе не говорит о его истинном уважении к ближним. Этот человек полагает, что мог бы добиться в жизни большего, если бы его ценили по достоинству. Продолжать?

— Продолжай.

— Преступник остро, даже болезненно относится к замечаниям, касаются ли они его личных качеств или работы. Он исполнителен, в добросовестности ему тоже не откажешь. Осторожен, не лезет на рожон, не вступает в конфликты, хотя не прочь подтолкнуть кого-нибудь к действиям, на которые не решается сам.

…На следующий вечер Зайцев и Ксенофонтов опять сидели в вареничной в самом углу под большой керамической тарелкой. Между ними стояла бутылка пива и два стакана, выпрошенные на кухне. Прихлебывал пиво только Ксенофонтов, причем с подчеркнутым удовольствием, поскольку угощал Зайцев.

— Знаешь, мне ночью иногда хочется выпить глоток. Присядешь к окну, смотришь на город, мысли всякие приходят, иногда неплохие мысли, трогательные… Прямо душа изболится. Но теперь я знаю, что делать в таких случаях, — буду тебе звонить. — Ксенофонтов привычно говорил, посмеиваясь и над собой, и над собеседником.

— Я поступлю проще — завезу тебе два ящика пива и пей в любое время суток.

— А общение с лучшим другом, который понимает тебя с полуслова, готов помочь тебе советом, делом, попригорюниться с тобой в предрассветный час… Нет, без этого не надо мне никакого пива.

— Ладно, — согласился Зайцев. — Будет тебе общение. Только скажи, откуда ты взял портрет, который так красочно расписал вчера?

— Он помог?

— Пиво пьешь? Вот и пей. И не задавай глупых вопросов.

— Я взял его из анонимки.

— Увидел в интервалах между строчками?

— Ты, Зайцев, когда-нибудь станешь хорошим следователем, проницательным и всевидящим, но пока… пока тебе нужно стремиться к этому. В том письме есть одна тонкость… Точка с запятой. Знак препинания.

— Помню я эту точку с запятой! И что же в ней такого?

— Знаешь, когда она ставится? Не знаешь. В сложном бессоюзном предложении, кроме того… Впрочем, тебе этого не понять. Ты когда последний раз поставил точку с запятой?

— Не помню… В школе, наверно.

— Во! Пойдем сейчас к нам в редакцию, я дам тебе три мешка писем от наших читателей. Если ты найдешь хотя бы одну точку с запятой, считай, что не я, а ты выиграл в нашем споре. Не найдешь. Не пользуются.

— Что же получается… Точка с запятой дает основания говорить о человеке все те гадости… — Зайцев недоверчиво посмотрел на Ксенофонтова.

— Эх, Зайцев! Боюсь, нам с тобой придется поменяться рабочими местами. Ты будешь писать о продовольственной программе, а я пойду в прокуратуру злодеев уличать. Я же говорил не просто о человеке, употребившем этот знак препинания, я говорил о сволочи, которая с помощью анонимки убила ближнего своего. А точка с запятой дала мне лишь его психологический рисунок, если позволишь так выразиться.

— Позволяю! — бросил Зайцев. — Дальше!

— Точка с запятой предполагает основательность в характере, многоплановость мышления, грамотность. Не всякий выпускник университета рискнет употребить этот знак. Веяние времени, Зайцев. Мы живем в мире разговорных фраз, телеграфного стиля, в мире междометий и восклицаний. Да, как это ни печально, мы с тобой наблюдаем закат эпистолярного жанра. Торопимся, комкаем чувства, опускаем подробности, поскольку даже не надеемся, что у кого-то хватит терпения выслушать нас. Мы стесняемся собственных переживаний, они кажутся нам постыдными и недостойными внимания, боимся признаться в них близкому человеку. Даже самим себе не докучаем раздумьями! Сомнения кажутся нам слабостью, перечисления утомляют нас, мы привыкли к словам простым и четким, как казарменная команда. Игра мысли, ее дерзость, свежесть нам недоступны. Начав сокращать слова, мы не можем остановиться и сокращаем фразы, чувства, мечты! Кто знает, не сокращаем ли мы этим и свою жизнь… Говорят, люди стали дольше жить, но у них совсем не осталось времени! Нас устраивают самые примитивные, убогие объяснения, и мы не замечаем их лживости и пустоты. Вот я говорю всего две минуты, а ты уже смотришь на часы… Это печально, Зайцев.

— Да я просто так, по привычке!