Ночь, когда мы исчезли

Во мне распускался цветок обоюдоострый: сомнение, ликование. Оказывается, Густав мог быть не карой, не посланцем невесть откуда, а жертвой, которую можно принести памяти. «Подожди, — сказал я, — а если Клара откажется или муки уже нет? А если её вообще убьют по дороге?»

«Чего ты трусишь? — ответила Ольга. — Если у тебя получится убедить Клару и она отправится к колонистам, то в случае успеха этой поездки ты как бы останешься в Розенфельде и твоя семья и соседи останутся целы. Отдадут большевикам сколько надо зерна, а потом получат столько же от „Братьев“… Так мы по крайней мере перепишем прошлое, если создать его новый вариант нельзя».

Утром мы подкрались к конторе на Инвалиденштрассе, надеясь, что запах канцелярии разбудит Клару. Дом уцелел. На нижних, почти нетронутых этажах уже поселилось переводческое бюро. Проникнуть за дверь на втором этаже «Винеты» не составило труда — она была захлопнута, но не закрыта. Ольга прошла на носочках, как балерина, между разбросанными по полу бланками и газетами. Оглядевшись, она произнесла: «Клара придёт. Вернись через полчаса».

Я выскочил и, обливаясь холодным потом, пошёл к Доротеиному погосту. На месте окрестных домов высились горы камней, и я развернулся и отправился обратно. Ожидание, лестница, витражи.

«А, господин Бейтельсбахер, — улыбнулась она, — куда это вы пропали после последнего визита?» Я застыл. Другое лицо, другой голос. Удача.

Стараясь ничего не упустить, я рассказал об угрозе изъятия зерна и восстаний колонистов во всём Причерноморье — чего нельзя допустить, вы же помните, фройляйн, что творилось три года назад. По счастью, Клара кивнула.

«Могут ли „Братья в нужде“ немного изменить порядок помощи и наделить зерном Нейфрейденталь и Розенфельд, куда в ближайший месяц должен прибыть продотряд? Или, может быть, дать колонистам гарантии, что чуть позже вместо забранного зерна они получат новое?»

«Если Господь дарит нам возможности помогать, то уклоняться от них бесчестно», — произнесла Клара без прежней сухости. Что-то новенькое, подумал я, она тоже стала религиозна.

«Зерна сейчас нет, — продолжала Клара, — но через месяц в порт придёт сухогруз. Ознакомиться с положением дел в колониях и дать гарантии мы точно сможем. Директор подтвердил, что хотел бы лично навестить братьев в Нейфрейдентале и окрестностях». Что ж, господин Бейтельсбахер тут же предложил Кларе фургон с нарисованными на задке маками, и они уговорились ехать в четверг. Отступая к двери, я заметил, что косы её расплелись.

«Вот видишь, — захлопала в ладоши Ольга, чьё ослабевшее тело я едва довёз до квартиры, — всё получилось!» Мы тут же выпили бутылку рислинга, которую хотели обменять на масло, и заснули раньше, чем обычно. Утром предстояло разбирать руины на углу Тауциен и Нюрнбергер.

Такие работы проводились в любую погоду, кроме ливня. Поэтому, возвращаясь с разбора завалов домой, мы тут же грели воду, чтобы отмыться и согреться. Омовения соблюдались неукоснительно, и всё же Ольга в этот раз простудилась. Несколько дней она чувствовала слабость и оставалась дома, а потом её скрутила лихорадка. Начались жар, боль вверху живота, озноб.

«Подведи меня к зеркалу», — попросила она меня утром, когда за окном накрапывал дождь и скрипело колесо керосинщика, тащившего свою перелётную лавку. Шатаясь, Ольга простояла минуту. Я отвернулся, чтобы заткнуть тряпкой щель под подоконником, а когда оборотился, увидел её сидящей на стуле с расчёской, которую использовала только Клара.

Дрожа и едва узнавая меня, она спросила врача. Я подошёл ближе. «Пожалуйста, спуститесь в бюро и позовите на помощь, мне худо. Это проклятая вода. Я никогда не видела такой мутной воды». Боясь, что она упадёт в обморок, я вцепился в её плечо и затряс: «Вы были в Розенфельде? Были?!» Клара проговорила: «Да, я была, и мы со всеми договорились. Всё удачно. Мука будет. Вы зря так переживаете… Только я… У мамы так тоже начиналось. Боялись дизентерии, а вышло ещё хуже — тиф. Внизу есть телефон, надо врача…»

Я вскочил и, пробормотав нечто согласное, застучал сапогами вниз по лестнице как можно громче. Потом сел на ступеньки парадного и, обхватив голову руками, зарыдал.

Старая боль и стыд, волна за волной, покидала тело, и у меня уже не ныли мышцы, не болела спина и исчез сам вес моего тела, как у морфиниста в первые минуты после впрыскивания дозы. Хотелось бежать куда глаза глядят, подпрыгивая и зависая в воздухе — казалось, теперь я способен и на такое!

Но вместо этого я сидел в парадном, всхлипывая, улыбаясь, и раскачивался из стороны в сторону с совершенно свекольным лицом. Из пансиона выглянул смотритель и покачал усами, похожими на часовые стрелки: «Вы пьяны или вам нужен врач?»

Подскочив, я бросился вверх. Ольга перебралась на кровать. Она дышала так, будто от кого-то убегала. «Я была с ней вместе, я слышала… Нужно в больницу… Здесь холодно и сыро. Я умру». — «Подожди! — закричал я. — Какое умру?!» Она закачала головой: «Клара сказала: тиф. Не знаю, права ли она и это ли со мной, но мне правда очень, очень худо. Пожалуйста, быстрее…»