Ночь с Достоевским

Раз как-то возвратясь из департамента очень не в духе, я встретил у нас Зенаиду. Она сидела в зале подле Нелли, которая играла на фортепьяно. Облокотясь на спинку кресла и придерживая голову, Зенаида сидела неподвижно; в выражении её лица, в тоскливом взгляде, было столько серьёзной печали и той бессильной покорности, за которой видна целая бездна отчаяния, что мне стало неловко. Я остановился в дверях и не знал, – идти ли в комнату, или вернуться. Она заметила меня, я подошёл. Зенаида, улыбаясь, протянула мне руку и о чём-то заговорила, но я ничего не понимал. «Отчего это она так печальна?» – вертелось у меня в голове. Вошёл брат. Нелли запела по его просьбе давно наскучивший мне романс: «Что так сильно, сердце, бьешься». У неё был хороший голос, и она пела с особенным выражением, которое искупало пустоту содержания.

– Вздор! – сказала Зенаида как бы невольно, когда сестра пропела: «Воля счастья не дает».

– Отчего? – спросил Анатолий.

– Воля не дает счастия! Так что же его даёт?!

– Вы так часто ратуете за свободу, Зенаида, как будто она непременное условие счастья.

– Конечно.

– Уж только никак не для женщины.

– Женщина должна слепо подчиняться, слепо верить, – сказала одна из сестёр.

Зенаида молчала. По лицу её пробежала презрительная усмешка.

Я вдруг заспорил с братом по этому предмету. Мы спорили так долго и с таким ожесточением, как будто дело всей жизни и смерти одного из нас. Чем более горячился и выводил из себя мой противник, тем удачно я брал над ним верх и тем серьёзнее и печальнее становилась Зенаида. Весь этот вечер она была задумчива, рассеяна и рано уехала домой. Она не говорила со мной ни слова, но прощаясь, крепко пожала мне руку и с этого дня её внимательный взгляд с выражением любопытства останавливался на мне. Я никогда не искал случая говорить с Зенаидой, но внимательно вслушивался, когда она говорила с другими, и всё более и более находил в ней достоинств. Я не мог понять, что свело Зенаиду с моим братом; между ними было так мало общего; она была очень умна и так правильно смотрела на вещи: что ж ей нравилось в этом фанфароне, которого она не могла уважать? Дело было так просто. Мать Зенаиды была капризная и вздорная старуха, заражённая нелепыми предрассудками. Ея строгость в отношении к дочери доходила до смешного. Мудрено ли, что молодой девушке хотелось вырваться на волю. В то время я иначе смотрел на поступок Зенаиды: я видел в нём отвратительную ложь и гнусную безнравственность. Я позабыл, что положение женщины безвыходно, что зло лежит в семействе, что ложь – единственная её оборона против деспотизма главы семейства.

В воспитании, которое делает её ни на что неспособной и ни к чему негодной кроме паркета, в предрассудках общества, которое готово закидать грязью и оттолкнуть женщину и за всякое её свободное действие, порицая её в уклонении от каких-то природных обязанностей и отбивая у неё всякую охоту к труду, а следовательно и к самостоятельности, – лежит начало рабства. Женщина выходит замуж, чтобы иметь верное средство к жизни, или скорее вырваться на волю; но она горько ошибается, потому что рабство, неутомимо преследуя её, является и тут, но в других формах. Тоже случилось и с Зенаидой.

IV

День свадьбы моего брата приближался. Зенаида казалась спокойною, или это только казалось. Брат должен был жить после свадьбы уже не с нами, что очень огорчало сестёр; они просили его провести лето вместе на даче. Наконец день свадьбы настал; это было в июне. Помню я, было светлое, ясное утро. Я встал рано; в доме была суматоха, прислуга убирала комнаты, сёстры хлопотали за туалетом. Я сидел один в моей комнате и думал о Зенаиде. Неизъяснимая тоска терзала моё сердце и страшные предположения волновали ум. Когда я серьёзно подумал о своей грусти, она показалось мне странною и неуместною, да и сам-то я смешон, так что я старался скрыть её от самого себя. Я взял ружьё и пошёл в лес; но сердце болезненно ныло и слезы просились на глаза. Отчего же в самом деле мне не жалеть Зенаиду? Кому какое дело до меня? Никто ничего не поймет, ничего не заметит…

Я возвратился из лесу часов в десять вечера. Дом наш был ярко освещён, в саду горели плошки, толпы, любопытных теснились около дома, стараясь заглянуть в окно, откуда слышались звуки бальной музыки. Я пробрался в мою комнату через сад; меня никто не заметил. Звуки оркестра и веселые голоса гостей, шум подъезжающих экипажей и визг любопытных кумушек сливались в один странный гул и неистово терзали мой слух. Сквозь эту адскую музыку мне слышался и плач, и ропот собственного сердца; мне хотелось бежать, уйти от своей печали, от самого себя…