Ночь с Достоевским

В то время я кончил курс в университете и только-что начал служить, только-что встретился лицом к лицу с действительностью, на которую до сих пор смотрел сквозь розовую дымку утренней зари. В то время всё в нашем обществе волновалось и стремилось вперед с какой-то лихорадочной поспешностью, как бы желая вознаградить жаром прожитое время. Каждый видел, сколько у нас накопилось дела и сколько предстоит нерешённых вопросов. Я видел, как падает величайшее из зол – рабство, но сердце моё не радовалось: я знал, как глубоко вросли в нашу почву корни этого рокового зла и как много нужно усилий, чтобы отыскать и вырвать их. Они пробрались во все слои нашего общества и опутали его тонкою и крепкою сетью: их не выдернуть без боли целому организму. Я верил, что молодое поколение с благородным самоотвержением примется общими силами искоренять всё, что есть у нас негодного и вредного, и гордая мысль о своём участии с деле общественного преобразования было моим нравственным двигателем: на ней сосредоточились все мои желания и надежды; но каково было моё разочарование, когда я поступил на службу! Я узнал, что в продолжение многих лет я должен довольствоваться на поприще служебной деятельности скромной ролью переписчика. Помимо этой механической работы я пытался заявить мою мысль: но меня встретили насмешками, наградили эпитетом выскочки и – только! протесты мои ничего более не вызвали, может-быть потому, что я не умел взяться за дело, как бы то ни было, но сердце моё ныло и болело. Я видел, как мимо безнаказанного зла, которое привело бы в негодование каждого свежего человека, проходили люди с почтенным именем и огромным весом, не замечая его, или не желая заметить. С невозмутимым равнодушием смотрели они на всё, что делалось перед глазами: казалось, ничто не могло возбудить не только их участия или симпатии, но даже удивления. Два года моего существования на службе никому ничего не принесли, и мне самому становилось в тягость; но я не падал духом и всё чего-то ждал, всё на что-то надеялся. Мне приходилось встречать людей с возвышенными стремлениями, людей, которые умеют как-то сделать свое существование полезным, – и этих немногих явлений было довольно, чтобы освежить меня. Я пытался быть полезным помимо служебной деятельности и тут только увидал, как мало я знаю жизнь и общество, среди которого жил. Где же я был столько лет? Чему учился? К чему готовился? Я был юристом и должен был надолго сложить своё звание и смотреть без участия как совершаются дела, решающие судьбу людей, которых я любил горячей, беспредельной любовью. Я должен был ещё многому учиться, чтобы быть человеком. Переписывая бумаги и с особенной злостью выводя слова: «поелику» и «яко», я приобретал знание людей и терял веру в будущее, в самого себя. Но чтобы не иметь причин упрекать себя в лени или недостатке характера, я продолжал служить. Начальнику не нравилось во мне многое: моя манера вступать в разговор со старшими, совершенно некстати высказывать своё мнение и ещё более странная и совсем неуместная привычка – противоречить.

Впрочем, начальник мой Трифон Аѳфнасьич был человек добрый и кроткий; но при всём своём великодушии он не мог мне извинить дурного почерка и ставил в пример долговязого и извилистого Лутошкина, что в столе у Ивана Иваныча. В самом деле, Лутошкин имел восхитительный почерк и никогда не знал соперников в каллиграфии: я мог только завидовать ему. Но вскоре и я переписывал, если некрасиво, то довольно чисто, как выражался мой начальник, которому наконец вздумалось выйти в отставку, к совершенному моему удовольствию, тем более что на его место поступил человек рыцарской честности. Это был статный, красивый господин лет тридцати; в его манерах была какая-то резкость и нетерпеливость, во всей наружности столько уверенности и отваги, что хватило бы на десять таких молодцов. Вообще физиономия Сергея Петровича Зеленовского напоминала собою разбойника. Он был в самом деле человек примерной честности между чиновниками; он не только не брал взяток, но отказывался даже от жалованья. Когда некий господин вздумал поблагодарить его за что-то, Зеленовский пришёл в ярость и грозил отдать его под суд; в эту минуту он был прекрасен, как воплощение гнева и презрения, и произвёл эффект; всё чиновничество нашего департамента пришло в трепет и уныние; но это впечатление скоро рассеялось. Зеленовский неглижировал службой; он приезжал в департамент в 12 часов утра на паре красивых играющих лошадей, которых любил более всего на свете; в присутствии, посвистывая, ходил по комнате, садился для разнообразия на стол, или на окно, очень неохотно принимался за бумаги, не думая, что часто одним почерком пера решает судьбу людей. С чиновниками он обращался возмутительно-небрежно; его ответы и приказания были коротки и отрывисты. Вообще его посещение не произвело существенной перемены. Подчиненные скоро применились к его характеру и ловко обманывали нового начальника, смеясь между собою над его недальновидностью.

***