Ночь с Достоевским

С наступлением ночи шум утихал понемногу, толпы любопытных редели. Начало светать, когда я вышел на улицу. Влажный воздух охватил мою разгоряченную голову и лился в грудь пронзительной струей. Широкий простор полей манил меня к себе на лоно всеобъемлющей тишины и покоя. Около дома почти никого не было; кучера покачивались на козлах; глубокая дремота заменила оживленную беседу. Заспанный и сердитый лакей появлялся иногда у экипажа и, немилосердно зевая, отыскивал свою карету. Тишина прорывалась стуком колес подыхавшего к крыльцу экипажа; в него бросалась разряженная барыня с бледным, утомлённым лицом и помятым платьем; стук затворенной дверцы раздавался резко, одиноко, затем слышался шум быстро отъезжающего экипажа; шум этот постепенно замирал и опять наступала тишина. Я вышел вон из деревни. Всё тихо и пусто, кругом голое, гладкое, широкое пространство, кой-где окаймленное лесом, которого черные зубчатые вершины резко рисуются на голубом фоне неба. Ночные тени бережно приподнимаются; всё притаилось, будто замерло в благоговейном ожидании. В этой простой, однообразной картине, в этой таинственной тишине, было что-то величавое, неизъяснимо-прекрасное. Чувство восторженного умиления охватило мою душу; в ней не было места личным желаниям и страстям. Бедный сын праха, я чувствовал силу гения в развернутом передо мной художественном произведении! Я остановился как вкопанный, сложив руки и устремив глаза на раскинувшийся надо мной широкий свод, и чудилось мне, что кто-то глядит на меня оттуда глубоким, проницательным взглядом…

V

Целую неделю шёл проливной дождь. Казался природа плакала с неудержимым отчаянием, и наплакавшись до истощения сил, отдыхала, как больная. Наконец солнце как-то особенно приветливо и томно выглянуло из-за толпы блуждающих бесцельно облаков, но не вдруг начало обогревать землю: оно нехотя, небрежно бросало яркие лучи, рассыпаясь брильянтами в дождевых каплях и снова пряталось за встречные облака. Только к вечеру, когда облака совершенно рассеялись, оно с радостным трепетом залило тёплыми лучами всё, что ни попадалось на пути. Но я не слишком обрадовался солнцу, я находил особенную прелесть в ненастье. В наслаждении ненастьем я находил что-то серьёзное и глубокое, чего не променял бы за беспечное веселье, которое наводит веселое сиянье солнечных лучей. Вот почему я не спешил воспользоваться хорошим вечером и остался дома, когда все ушли гулять. Я долго ходил по комнатам. Я как-то особенно любил быть один в доме; хорошо и привольно быть одному и думать: это не то, что запереться в тесной комнате, как это я часто делал под предлогом занятий, когда хотелось думать. Я обошёл весь дом и мне захотелось войти в комнату Зенаиды. Я вошёл. Я никогда не был в этой комнате. В ней было довольно беспорядка, и это мне понравилось: я имел отвращенье к немецкой аккуратности. Я сел на диван пред рабочим столиком, и задумался о Зенаиде. Благодаря дурной погоде, которая не выпускала из комнаты, члены семейства в это время более имеют случая высказываться и сталкиваться между собою. Разница в характерах Анатолия и Зенаиды с каждым днем становилась очевиднее. Анатолий, мелочной и завистливый, не выносил её превосходства, он старался уничтожить её, в пустяках показывал свою власть, придирался к её словам, к самым незначительным поступкам и толковал их в дурную сторону. С своей стороны Зенаида хотела поставить себя вне всякой власти; я удивлялся её уменью давать иногда самому щекотливому разговору шуточный оборот или поставить своего противника в такое положение, что он или должен согласиться, или явно выказать своё невежество. Во всяком случае она умела сохранить своё достоинство; но тем не менее, положение её было незавидно. Между Зенаидой и моим братом завязалась тайная вражда, непонятная, может быть, для них самих; она быстро развилась, не обещала ничего доброго.

Голоса в саду заставили меня обернуться к окну: Зенаида и Анатолий рука об руку шли по дорожке. Они живо разговаривали и смеялись, и сколько искренности было в этом веселье! Я невольно залюбовался на эти красивые молодые лица; все мои мрачные мысли рассеялись. Впечатление было сильно; в эту минуту я был близорук: мысль моя не шла далее этой гладкой, светлой поверхности.

Я долго ещё оставался в этой комнате, где всё, начиная от развернутой книги до брошенной на диване мантильи, которую сегодня я видел на ней, всё говорило о недавнем присутствии хозяйки. Вдруг дверь быстро отворилась, и Зенаида вошла в комнату. В жизнь мою я не был так сконфужен.

– Вы здесь зачем? – спросила она весело, подходя ко мне и смотря на меня пристально.

– Я… я… искал карандаш.

– И ищете на диване, сложа руки? Много же вы найдёте! Сказывайте, зачем пришли? – продолжала она настойчиво.

Я смешался и не помню, что отвечал.

– Так-то? – сказала она и погрозив мне пальцем. – Хорош! Да что ж вы стоите? Вот хоть бы помогли одеться.

Она подала мне свой бурнус.

– Ну теперь пойдемте гулять. Что вы всё сидите в комнате!..

– Пожалуй пойдемте, – отвечал я равнодушно.