Ночь с Достоевским

И между тем, как в голове её складывался и развивался вопрос, какое проклятие лежит на людях, что они не могут пользоваться всеми дарами земли, он смотрел на её прекрасное лицо и думал о другом. Лосницкий не сводил глаз с этого лица, и мало-помалу другое чувство, чувство тайной надежды и радости, сладкой до боли, чувство, в котором он не смел признаться самому себе, волновало его душу. Между мыслями и желаниями её развлечь и успокоить, мыслями, которые до сих пор одни руководили им всё время, пока он убеждал её уехать и провожал в путешествии, являлась одна и против его воли господствовала над всеми другими, – эта мысль была: она здесь, со мной, теперь от меня зависит её к себе воротить.

– О чём ты думаешь? – спросил он её, чтобы только отвязаться от этой докучливой мысли.

– О чём? – повторила она машинально, всё ещё смотря в двери балкона, и после короткой задумчивости отвечала: – Я вспоминаю, как первый раз въезжала в Петер[бург], какие надежды были у меня тогда, и что с ними стало. Я сравниваю чувства, с которыми въезжала в Петер[бург], с теми, при которых его оставляла… Ах, как тяжело мне было оставить Пет[ербург], как тяжело! я как будто в нём покидала дорогие могилы.

– Зачем так думать? – с жаром заговорил Лосницкий, – у тебя молодость впереди, воплощение любимой идеи, разве это шутка.

Она сделала движение головой, не ответила и снова пристально стала смотреть в двери балкона.

Воплощение любимой идеи! Эта мысль неопределённо пронеслась в голове Анны, задевая все струны её чуткого организма, и произвела в нём странное движение: но это движение мало-помалу успокоилось и пришло к одному более ясному сознанию: итак, я опять свободна! Нет более рабской тревоги ожиданий и страха, не за что бояться, нечего терять. Мечта о счастье – бред праздной фантазии, жалкое убежище трусов и молодушных – рассеялась, и действительность, голая действительность, стоит одна, сухая, голодная. Будущность открыта. Выбирай дорогу. Долго оставалась Анна под влиянием этих дум, не обращая внимания на Лосницкого, точно не замечая его присутствия.

В нём вспыхнула досада. Он, не владея собой, быстро встал и пошёл из комнаты.

– Куда ты? – спросила Анна, – приподняв голову с подушки.

– Я?.. – проговорил он, стараясь скрыть волновавшие его чувства, – я думал, что, может быть, тебе мешаю. Тебе, может, хочется быть одной.

– Нет, мне лучше с тобой, – сказала она просто и не замечая, что в нём происходило.

Он быстро повернулся при этих словах, но вдруг остановился и медленно подошёл к стулу, стоявшему довольно далеко от неё. Она его попросила сесть ближе. Анна начала говорить, какой эгоисткой вела она себя до сих пор, во всё время их 4-месячного путешествия занималась одной собой и даже как будто не замечала внимания его к себе. Она спешила его уверить, что знает и ценит всё, что он для неё сделал и что он сделал для неё гораздо более чем ему самому кажется; она говорила, что этот отъезд и присутствие близкого человека, поддерживающего её сильным словом, которое всегда имело над нею власть, спасли её от ужасного отчаяния. Она прибавила, что давно ей хотелось всё это ему высказать, но как-то не выговаривалось.

– Я не смела тебе говорить этого, – сказала она, – потому что прежде была часто несправедлива к тебе. Я как-то тебе сказала перед нашим отъездом из Петербурга], что любовь твоя ничего мне не принесла, кроме страдания. Это было несправедливо сказано. Я была счастлива! – сказала она с грустным волнением.

Эта тёплая речь – самый её взволнованный голос, который не переставал быть тихим, иногда по временам поднимался и звучал торжественно и пророчески, в то время когда она лежала, сложив на груди руки и опустив ресницы, то опускался, выражая глубокую и решительную покорность тому, чего нельзя изменить, – наполнили его сердце восторгом и обожанием. Она давно перестала говорить и лежала в той же позе с закрытыми глазами, а он всё ещё смотрел на её взволнованное добрым чувством лицо, под влиянием чувств, внушённых её словами, не имея сил ни выразить их, ни от них освободиться.

– Умеешь ты хорошие слова говорить, Анна, – сказал он, наконец. Анна ничего не сказала и впала в прежнее раздумье, тогда как он думал только о ней. Самоё молчание её, самую задумчивость он объяснил в свою пользу, как выражение того, чего она не договорила словами. Она сделала какое-то движение головой, повернула её к свету, он вскочил со стула и бросился вперёд, но вдруг остановился, смущённый и нерешительный.

– Что ты? – спросила она спокойно и смотря в потолок.

– Я хотел подвинуть стол, он не у места, – пробормотал он. (Здесь первоначально было, как в Дневнике: «Закрыть окно», потом: «поправить лампу» и, наконец, последнее; соответственно менялась дальше и её реплика: 1) «…закрой», 2) «…поправь» и 3) «…переставь»).

– Так переставь.

– Нет, не нужно – сказал он после, возвращаясь на прежнее место.

Она промолчала.

– Ты не знаешь, что со мной сейчас было, – начал он через минуту и взволнованным голосом.

– Что? – спросила она тревожно, приподняв голову и устремив на него испуганные глаза.