Ночь, сон, смерть и звезды

Джессалин вдруг испытала слабость от любви к этому человеку, тревогу за него. Если перед ней действительно Хьюго Мартинес (он уже направился в дальний конец комнаты ожидания), то ему потребуется ее помощь. Когда-то она требовалась Уайти, и Джессалин не сумела его спасти. Теперь в ней нуждается Хьюго, и она станет для него этой соломинкой. Если он ее примет.

Последняя воля и завещание Вирджила Маккларена

Мои земные блага я завещаю Амосу Кезиахайе. «А дальше – тишина».

Звучит так возвышенно… и так смехотворно!

Зато искренне. Если/когда он умрет, то оставит свою «собственность» буквально незнакомцу и тем самым лишний раз утвердит старшего брата и сестер в убеждении, что Вирджил безнадежен.

Для них это будет настоящий скандал! Особенно для Беверли.

Мать честная, его наследником стал черный! Как он мог нас так подставить?

Даже не американец… нигериец!

Снова и снова он мысленно прокручивал эту сцену в своей хижине.

О чем он тогда думал? Думал ли вообще?

Мучительная неловкость. Не стыд, нет, Вирджил (если честно) не стыдился того, что его тянуло к Амосу Кезиахайе. Но он страдал из-за того, что поставил в неловкое положение Амоса, который обратился в бегство.

Вирджил напоминал себе ленту Мёбиуса – раз за разом видеть и переживать содеянное: как он смело подходит к этому великану, кладет ему руки на плечи, привстает на цыпочках (незаметно) и целует его в губы…

Ох уж эти губы: полные, почти черные, дрогнувшие от удивления и испуга.

Как мог он, человек думающий, тщательно все планирующий, просчитывающий каждый шаг не хуже ребенка-вундеркинда или чемпиона по шахматам, как он мог поступить настолько импульсивно, совершить такую ошибку, такую глупость!

Неудивительно, что Кезиахайя теперь его избегает. И сам Вирджил из чувства такта поступает так же.

Впрочем, дело даже не в такте. Лучше уж совсем не видеться, чем подкарауливать человека.

Амос, прости меня. Я не хотел. Я поступил глупо. Я слишком много выпил. Лучше мне вообще не прикасаться к спиртному.

Амос, ну прости, прости. Меня охватило какое-то безумие. Нельзя мне пить. Я надеюсь… я очень надеюсь на то, что мы останемся друзьями.

Амос, мне не за что просить прощения. Мне не стыдно, и я не испытываю неловкости из-за того, что я тебя поцеловал. Если на то пошло, я думаю («думаю» – это то слово? постарайся хоть раз в жизни не юлить, не быть трусом), что Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

Хорошо, что Уайти об этом никогда не узнает.

– Черт!

Оса укусила? Маленькая красная отметина на плече разбухает, внутри пульсирует боль.

Горький смех. Получил по заслугам. Он ведь защищал право ос строить гнездо под карнизом амбара, и вот оно уже разрослось до невиданных размеров.

Но сейчас не до укуса. Садись в джип – и вперед.

Уже почти середина сентября, а жара не спадает. Дышать нечем. Цикады стрекочут день и ночь, голова гудит от их пронзительного скрипа, предвещающего собственную скорую смерть, ночью невозможно уснуть из-за мыслей об Амосе, а когда он о нем не думает, включается другая мысль: я о нем не думаю, вот какой стойкий и решительный, какой молодец! Отец если не любил бы, то по крайней мере уважал бы такого правильного гетеросексуального сына.

Лежать в одиночестве. Невыносимо.

В жилах как будто что-то потрескивает. Он закрывает глаза и видит себя бионическим мужчиной с прозрачной кожей, а все артерии, нервы, кости и мускулы излучают свет знаний.

Один – значит неполноценный. Отвергнут – значит опустошен, вычеркнут из жизни. Невыносимо!

Когда Уайти умер, мать утратила волю к жизни. Если смерть открывает дверь в неведомое, то, наверное, она шагнула за порог. Любящие дети, все понимая, не могли говорить об этом вслух. Но теперь они ей больше не нужны, она нашла путь назад, независимо от них.

Вверить себя другому – то, на что я никогда не был способен. Протянуть человеку руку, чтобы он ее крепко держал в своей. Да, я не покончил с собой, еще одно фиаско, зато воображение уже рисует скульптурные фигуры с прозрачной кожей, держащиеся за руки.

Вот он у реки Чатоквы. Сам пока не знает, что будет делать дальше, но для этого точно нужна вода.