Ночь Томаса

Я знал, что все сделал правильно, но правильность не всегда чиста, не всегда вызывает чувство удовлетворенности. Если говорить честно, некоторые правильные поступки вызывают чувство вины, но, возможно, это и хорошо. Разумная мера вины предохраняет от продажности.

Чтобы отогнать сомнения, будто я стал не таким, как прежде, пришлось повернуть правую руку ладонью вверх. Мое родимое пятно — полумесяц шириной в полдюйма, с остриями, разнесенными на полтора дюйма, молочно-белый, на розовой коже ладони.

Это родимое пятно — одно из доказательств того, что нам со Сторми суждено навеки быть вместе, поскольку у нее было точно такое же.

Родимые пятна и воспоминания о синем озере неугасимой надежды подтверждали, что я остаюсь прежним Оддом Томасом… может, и отличаюсь от того, каким когда-то был, но тем не менее остаюсь прежним.

Я понес сумку на бак, где туман оставался таким же густым, как я его помнил, а ночь даже стала холоднее.

Здесь, по правому борту, узкий трап вел выше, на палубу, где находилась рубка.

Когда входил в рубку, женщина, которая стояла за штурвалом, повернулась ко мне.

Мне следовало догадаться, что буксир стал бы игрушкой волн и течений, если бы никто не стоял за штурвалом. Его мотало бы из стороны в сторону. А пока я убивал Утгарда и Бадди, открывал ящики с бомбами и собирал взрыватели, буксир выдерживал ранее взятый курс.

И я сразу понял, кто эта женщина.

Глава 39

Поверх белых слаксов и свитера, украшенного бусинками, она надела серую кожаную куртку, по воротнику, низу и манжетам отороченную лисьим мехом.

Я поставил сумку со взрывателями на пол.

— Ни один врач не поверит, что вы страдаете от аллергии, вызванной устрицами.

Лет двадцати пяти, красавица (не из тех женщин, которых находил красивыми Джой, пролистывая «Максим», но сошедшая со страниц каталога «Найман Маркус»[39]) — элегантная, с чувственным ртом, идеальными чертами лица, с большими синими глазами.

Поскольку Береговой гвардии сообщили, что буксир вышел в море, чтобы снять с яхты пассажирку, которая дала сильную аллергическую реакцию на устриц, они могли связаться с местной больницей и узнать, поступала ли такая пациентка.

Пиканье радара привлекло мое внимание к экрану. Несколько точек мигали на самом крайнем азимутном кольце. И одна точка удалялась от нас — яхта «Июньский лунный свет».

— Ты кто? — спросила она.

— Гарри, — ответил я.

— Гарри? Я не знала, что есть только один Гарри.

— Моей маме ваши слова понравились бы. Она думает, что я — единственный Гарри, который есть и был.

— Должно быть, хорошо иметь мать, которая не сучка.

— А как зовут вас?

— Валония.

— Никогда не слышал такого имени.

— По-латыни это желудь. Наверное, моя мать думала, что я вырасту в большой раскидистый дуб. Где Утгард?

Из рубки она не могла видеть кормовую палубу.

— Он заканчивает… дела.

Она улыбнулась.

— Я — не хрупкий цветок.

Я пожал плечами.

— Он сказал мне, что просеет команду.

— Просеет. Так он это называет?

— Ты не одобряешь выбор этого слова?

— Я одобряю, что не попал в число просеянных.

— Полагаю, для тебя это имеет большее значение.

— Почему?

— Ты их знал, работал бок о бок. Я их не знала.

— Не такая уж потеря.

Ей нравилась безжалостность. Ее интерес ко мне определенно возрос.

— А какую роль играешь ты, Гарри?

— Полагаю, я — Гильденстерн.

Она нахмурилась:

— Еврей?

— Это из Шекспира.

Морщинки на лбу разгладились, зато губки так мило надулись.

— Ты не похож на мальчика, которому нравятся старые пыльные книги.

— Вы не похожи на девочку, которая взрывает мегаполисы.

— Потому что ты плохо меня знаешь.

— Есть шанс узнать получше.

— Сейчас я могу сказать, пятьдесят на пятьдесят.

— Такой расклад меня устраивает.

Я не знал, есть ли у Валонии подозрения на мой счет, поэтому и не приближался к ней. Полагал, чем больше она расслабится, тем легче мне будет вывести ее из строя, ничего при этом не сломав. Для властей она могла стать кладезем информации.

— Как ваша фамилия, Валония? — спросил я, привалившись к дверному косяку.

— Фонтель. Запомни ее.

— Нет проблем.

— Придет день, когда я стану знаменитой.

— Я в этом не сомневаюсь.

— А как твоя фамилия, Гарри?

— Лайм.

— Как фрукт, — и она рассмеялась, так по-девичьи и искренне.

Смех этот мне понравился, что только огорчило меня. Я услышал в нем веселье, говорившее о том, что когда-то она была невинным ребенком.

Теперь я видел, что она моложе, чем мне показалось с первого взгляда, прожила на свете не больше двадцати одного года.

Длинные волосы Валония запрятала под лисий воротник. Теперь, сунув руку под шею, вытащила их, тряхнула головой, рассыпая золото по лицу.

— Ты готов к тому, что мир переменится, Гарри?

— Полагаю, должен подготовиться.

— Он такой старый и уставший.

— Не весь, — я открыто восхищался ею.

Ей нравилось восхищение.

— Они будут так его любить.

— Кто?

— Люди.

— Ах… Они.

— Они беззаветно полюбят его, когда он возьмет власть. Наведет порядок. Его сострадание и его силу.

— И великолепную работу его дантиста.

Она рассмеялась, но тут же осадила меня:

— Сенатор — великий человек, Гарри. Если бы ты так не думал, тебя бы здесь не было.