Ночь в Новом Орлеане

– Да, почти все свободное время. Я бы читала все двадцать четыре часа в сутки, позабыв о сне и еде. Но у меня редко бывает возможность читать больше двух часов в сутки.

– А где ты берешь книги?

– В библиотеке, конечно же, – засмеялась она, – странный вопрос. Правда, там мало хороших книг. Покупала бы, но книги дорогие и мне нужно платить за дом и еду.

– Я могу давать тебе книги.

– Спасибо, не надо. Я справлюсь как-нибудь сама.

Я стал настаивать. Каждый хочет думать, что ни от кого не зависит и ради этой жалкой иллюзии делает всякие глупости.

– Ты когда-нибудь чувствовал, что все вокруг так больно, что хочется принять единственное болеутоляющее – смерть? – спросила она, доставая из кармана очередную сигарету.

– Конечно. И даже чаще, чем ты думаешь. Можно сказать, я живу в этой боли. Наверное, это просто возраст такой – когда весь мир болит.

– Какой возраст?

– Где-то с двенадцати до семидесяти. До этого, ты просто ничего не понимаешь. А в конце так устал от боли, что больше ничего не хочется. А потом можно просто стать ветром и всё.

– И это получается пятьдесят восемь лет страданий?

– Ну почему? Бывают моменты, когда болезнь отступает, но лишь затем, чтобы ударить с большей силой. А есть и до того глупые люди, что просто не замечают всей этой рутины. У них бесконечная эйфория. Ничего они не понимают.

– Какое, наверное, счастье – быть идиотом!

– Да. Только они и счастливы в этом мире. А гении здесь самые ненужные люди.

– Ты такой умный.

– Пожалуйста, не надо меня оскорблять, – совершенно серьезно попросил я.

– Извини, больше не буду.

– Спасибо.

Мы снова замолчали. Каждый о своем. И посмотрели в окно.

– А что заставило тебя пойти этим путем? – спустя вечность, спросил я.

– Мои родители никогда не любили меня. «Этот путь» как нелепо ты выразился, принадлежит мне с тринадцати. Тогда-то я поняла весь вкус жизни. И её жестокость. Как только меня выпустили из шизанутой колонии одиннадцати лет ада, я посвятила себя ему. Но уже через два года, когда мне вставляла чуть ли не половина Ковингтона, я переехала в Новый Орлеан.

– А почему не в Батон-Руж?

– Ты смеешься? Куда мне и в Батон-Руж. Но с тех пор я изо всех сил пыталась измениться. Четыре раза пыталась поступить в институт и не смогла. Я прочитала сотни книг, но этого было мало. В конце концов, я просто забила на это. – Она выдохнула, и сигаретный дым заполнил всю кухню. Это, вроде, была двадцатая. Но не смотря на то, что я не люблю сигаретный дым, в этот раз, он показался не зловонным, а преисполненным горем и тоской. – Я не выхожу из депрессии вот уже двадцать лет. Я старею. Иногда, хотя нет, очень часто мне хочется просто пустить свинец в висок. Возможно – это лучший выход. И сейчас, конечно же, ты будешь меня отговаривать. Ну, говори, святоша. Ведь на это ты потратил сумасшедшие бабки.

– На самом деле – нет. Но поверь, стрелять в шею, висок, рот – все это до того банально, что аж тошнит. Самый элегантный и прекрасный способ – выпить яд. Да. Так погибла Клеопатра вместе со своим любимым, императором Востока. Так из века в век погибали самый знатные особы. Именно яд – лучший способ уйти из этой мерзкой жизни. Знаю, тебе всё равно, как умирать. Лишь бы результат был эффективным. Но самый проверенный вариант – это цианистый калий. Все остальное – ненадежно и может быть очередной выдумкой рекламщиков. Уж поверь моему опыту.

Я улыбнулся.

– Да шучу я, шучу. Не пытался я убить себя, хоть и не раз об этом думал, не смотря на то, что судьба у меня намного более слаще, чем у тебя. А отговаривать или уговаривать тебя я не буду. Суицид – личное дело любого человека и никто не вправе запрещать этого.

– В этом, как и во всем остальном, я с тобой согласна.

Я налил ещё кофе. В этот раз уже без молока.

Мы снова замолчали. Эта парочка смотрела в окно на падающие снежинки и старалась не думать ни о чём как последние наивные и мечтательные идиоты. Но что поделаешь, когда душа рвется взлететь над этим миром, в последний раз глянуть свысока на него и больше никогда не видеть. Улететь выше самой высоты и что бы сами боги завидовали твоему величию. Когда весь мир болит и стонет, а тебе не с кем даже помолчать об это, что тогда делать? У меня-то есть, хоть раньше и не было, и я понимаю, как это – разрываться на части от горечи одиночества. Так можно и с ума сойти, если у кого-то он ещё остался. Вот и оба с ней и сошли, остановите, пожалуйста. Теперь, у этой девушки есть тот, кто может с ней помолчать о главном: о жизни, о смерти, о любви, о ненависти, о солнце, о луне, о звездах, о дожде, о ветре и о снеге. Это незабываемое и приятное ощущение, что ты кому-то нужен. Но насладившись эти, она снова задала вопрос:

– Как тебя зовут?

Я и подумать не мог, что тоже до сих пор не знаю её имени, а она моего. Хотя, это даже и к лучшему. Поэтому, без малейших промедлений, я ответил: