Ночи северного мая

– Серёга, это ты? Ты как? – прохрипел Беспалов, и от усилия у него отвалилась челюсть. Открытый рот извергал жуткий перегар. В нём смешались кислотные выделения, спиртовые пары и физиологические запахи человека, давно не знавшего гигиены. Беспалов в загуле. Сергей вздохнул. Неделю гуляют. Пропили бедного Влада с потрохами. Как на поминках гуляют.

– Нормально, Вова! А ты как?

– Тоже нормалёк! Пришёл проститься? – Беспалов мутно подмигнул и хрипло заржал. Челюсть послушно подтянулась. Беспалов стал похож на нормального человека.

– Да. Уезжаю.

– За Урал? – Беспалов моргнул обоими глазами, что, вероятней всего, означало что-то личное.

– За Урал!

– Тогда выпьем!

Беспалов наполнил высокие фужеры армянским коньяком, достав бутылку из ящика. Последние дары отца Мириам Ивановой. Хороший коньяк пьют секретари республики. Москвин посмотрел на спящую за столом девушку и подумал, что она больше никому не нужна. Ни отцу, ни операм, ни самой себе.

– Ты пей, пей, – прохрипел Беспалов, – до дна! Путный коньяк. В Ленинграде такого нет. Это настоящий.

– За Влада! – сказал Сергей и пригубил из фужера горючую жидкость, остро пахнущую чем-то древесным.

– Да, хана твоему Владу! – кивнул Беспалов и опустил тяжёлую голову. – Сдали парня. Ни за что погубили. Он же вообще не при делах был.

– Так вы его и погубили, – возразил Сергей. – Показания дали. Свидетелями выступили. Так и тебя погубить можно.

– И тебя! – рявкнул Беспалов, неожиданно протрезвев. – Ты его сдал!

– Сдал – не сдал, какая разница? И меня погубить можно, – согласился Москвин. – Всех нас можно погубить. Вон Мириам сама себя сгубила. И ничего! Не жалеет.

– А тебе откуда знать, жалеет она или не жалеет? Твоё какое дело? – взревел Беспалов, сжимая кулаки.

– Ребзя, вы чего? Спокойно! – всполошился Коля, обнимая разбушевавшегося Вову. – Сейчас выпьем, закусим, поиграем на гитаре.

– Струны все полопались на твоей гитаре, – буркнул Беспалов и снова захмелел. Его глаза подёрнулись мутной слизью, из носа закапала бурая жидкость. Сергей брезгливо отодвинулся вместе со стулом. Несмотря на сосущее чувство голода, он не стал есть. Обстановка в комнате напоминала фантастическую картинку. Люди сидели за столом в застывших позах, но с открытыми глазами. Наташа громко всхрапывала. Сергей оглянулся. Гречин, сонно моргая, сидел на табуретке у двери. Холодный воздух сквозил по комнате, но не выветривал застоявшийся запах перебродившего алкоголя. Сергей молча прошёл мимо него. Здесь больше нечего было делать. Это страшное место стало очагом предательства и измены. Люди, хоть однажды посетившие эту комнату, перестают быть людьми. Они становятся винтиками системы.

* * *

На последние деньги Москвин купил билет до Томска. Оттуда на перекладных доберётся до места, а дальше он не загадывал. Странное дело: когда Беспалов сказал ему, что Карецкого отправят именно в ту колонию, рядом с которой прошло его детство, ничего в душе Сергея не дрогнуло. Может быть, потому, что он давно выжег из себя все чувства, чтобы не страдать лишний раз.

Так выжигают по дереву. Раскалённый металл оставляет рубцы на доске, чтобы превратить её в предмет прикладного искусства. Таким же способом человеческая душа перерабатывает раны, полученные от жизни, чтобы создать из них что-то вроде спасительного круга, в который никому нет доступа. Плацкартный вагон был набит простыми и неприхотливыми пассажирами, их не раздражали запахи от туалета, они стоически переносили холод из окна и жару от отопления и не обращали внимания на хамство проводницы. Почему-то все постоянно ели. В вагоне пахло дешёвой колбасой, варёными яйцами, полупротухшей курицей и свежим луком. Сергей привычно голодал. Денег оставалось в обрез. Лёжа наверху, он наблюдал за жующими людьми и думал, что всегда видел только такую жизнь, простую и убогую. С луком и вонью из туалетов.

А ведь где-то была другая, красивая и осмысленная жизнь, о ней много говорили по телевизору, её показывали в кино, иногда она выглядывала из обрывков разговоров, бесед, случайных взглядов, но ни разу Москвин не столкнулся с ней впрямую. Она избегала его. Пряталась. Скрывалась. Другая жизнь не хотела показываться открыто. Наверное, её нет в природе. Люди везде одинаковы. Другой жизни просто не существует. Москвин закрыл глаза и заставил себя погрузиться в дремоту. Уже полгода он не мог спать. Его мозг постоянно бодрствовал. В голове билась одна-единственная мысль. За что? За что судьба поселила его в это тело, дала ему эту голову и отняла нормальную жизнь? Может, другой жизни и не существует? Бог с ней, но есть обычная, упорядоченная, без пьянства и драк, с небольшой зарплатой, стабильным распорядком. Именно этой жизни судьба лишила Сергея, отняв у него самое простое, что может быть у обычного человека. Она не дала ему корней. Тех самых корней, без которых человек чахнет и тоскует, не в состоянии вытянуть каждодневную жизнь. Без корней и дерево сохнет.

Из Томска он долго добирался до посёлка. Попутная машина подобрала его на трассе, словоохотливый водитель всю дорогу развлекал дорожными байками.