Ночная смена

То же самое, наверно, можно сказать и о журналистах, которым приходится писать о событиях масштаба Хиросимы. Когда пишешь о людях, буквально прошедших через пекло и выживших только по воле случая, нужна по-настоящему хирургическая, самурайская отстраненность. Вообще, наверно, писать о чужих страданиях – самое большое испытание для любого автора, одно неверное слово – и свалишься в пошлость. Граница между описанием боли и ее эксплуатацией очень тонка. И в этом смысле текст Джона Херси – образец такта: за двести страниц он эту границу ни разу не пересек.

«Ужасное ставит нас перед выбором: быть либо зрителями, либо трусами, отводящими взгляд»[62]. Херси выбрал быть зрителем или, точнее, слушателем, молчаливым и внимательным, и его «Хиросима» – это тот самый случай настоящей литературы, когда целое больше суммы слагаемых; да, это репортаж с места событий, рассказ о шести выживших, но и не только – в первую очередь это история об уважении к чужой боли. И об умении отпускать.

«Сиката га най», – говорит одна из героинь, когда речь заходит о последствиях бомбардировки, то есть «ничего не поделаешь, бывает». Эта фраза могла бы стать эпиграфом книги, ведь чем больше читаешь о Хиросиме, тем отчетливей понимаешь: главное, что действительно удалось Херси, – уловить японский характер, их достоинство, их отношение к жизни и к смерти.

«Для отца Кляйнзорге, выходца с Запада, самым ужасным и невероятным в происходящем была эта тишина в роще у реки, где вместе страдали сотни тяжелораненых. Пострадавшие молчали; никто не плакал, а тем более не кричал от боли, никто не жаловался; те, кто умирал, – а таких было очень много – делали это тихо; даже дети не плакали; большинство людей не разговаривали. И когда отец Кляйнзорге стал раздавать воду раненым, у которых лица были практически стерты от ожогов, они отпивали немного, а потом приподнимались и кланялись ему в знак благодарности».

Свой репортаж Херси дописывал на протяжении почти сорока лет: заключительная, пятая часть «Хиросимы» была опубликована в 1985 году, и в ней автор как бы подводит итог многолетней работы: рассказывает о последствиях, о том, как сложилась жизнь «хибакуся» – жертв атомной бомбы – и сложилась ли. И если в первых трех частях речь шла о боли и о ее преодолении, в четвертой – о возвращении к жизни, то в последней герои проходят новое испытание – равнодушием. И – медиа. Особенно сильное впечатление производит финальная история о пасторе Киёси Танимото, который в 1955 году отправился в США, чтобы собрать денег на пластические операции для пострадавших от взрыва девушек. 11 мая 1955 года Танимото позвали на телепередачу “This is your life”. В пересказе Херси этот эпизод звучит как серия «Черного зеркала». На сцену к Танимото вывели Роберта Льюиса, второго пилота бомбардировщика «Энола Гэй», который сбросил бомбу на Хиросиму. И хотя сам Херси, как и всегда, сохраняет беспристрастность, страницы, посвященные телешоу, читаются как чистый фарс. Вообще, вся эта сцена – когда ради рейтингов и просмотров в одной студии сводят жертву и палача и демонстрируют их встречу на сорокамиллионную аудиторию – как будто знаменует собой начало великого переселения народов в телевизор, в состояние постмодерна.

В итоге получается, что текст Херси еще и об этом – о конце эпохи: в первых главах мы смотрим на чужие страдания, и у этих страданий есть вес, они сакральны; в последней главе сакральности больше нет – мы смотрим, как на чужие страдания смотрят другие, или, точнее, наблюдаем за тем, как в студии “This is your life” страдания превращаются в товар, в контент, в развлечение. Сиката га най.

Анатомический театр Чарли Кауфмана

В американской киноиндустрии есть такой устоявшийся термин – киношная тюрьма, movie jail. Это не буквальное место, а скорее такой условный Азкабан, в который ссылают режиссеров, нарушивших правила индустрии, – например, тех, кто слишком увлекся своим авторским видением и разорил продюсеров. Сосланный в movie jail автор обычно испытывает трудности с финансированием дальнейших проектов.

Именно там, в голливудском Азкабане, Чарли Кауфман и провел последние 12 лет.

Вообще, мало кто в Голливуде может похвастаться такой карьерой. К 2004 году, когда один за другим вышли четыре фильма по его сценариям, и три из них – это «Быть Джоном Малковичем», «Адаптация» и «Вечное сияние чистого разума», он совершил, казалось бы, невероятный для индустрии рывок: за пять лет стал одним из тех сценаристов, чье имя знают и узнают даже простые зрители.

А потом что-то пошло не так: в 2008 году его режиссерский дебют «Синекдоха, Нью-Йорк» провалился в прокате. Провал фильма совпал с мировым финансовым кризисом, поэтому следующий проект Кауфмана, метамюзикл «Фрэнк и Фрэнсис», забуксовал и умер еще на стадии предпродакшена, несмотря на впечатляющий список прикрепленных к нему актеров. Особенно ироничным сегодня выглядит то, что одним из героев так и не снятого метамюзикла был компьютерный разум, обученный писать хитовые сценарии.