Ночная сучка

Она вспоминала тяжелое темно-синее пальто, которое мать носила круглый год, висевшее на крючке, и его плотную молнию, вспоминала силу материнских рук, когда она, крепко сжав зубы, касалась замороженного мяса так легко, словно успокаивала, и мясо покачивалось, словно успокаивало ее. Единственная лампочка лила с потолка холодный свет на мышцы и кости. Девочка с ранних лет знала, как пахнет кровь и что такое насилие. Религия ее родителей исповедовала пацифизм, но насилие проникло в их жизнь: оторванные головы цыплят и разбитые яйца, мертвые котята в стогах сена, туша свиньи, свисавшая с крючка и истекавшая кровью, темные тела оленей, насаженные на рогатину.

Ее мать мечтала стать певицей, оперной певицей. У нее был голос, который, возносясь над миром, проникал в самый воздух, обращая его в нечто полупрозрачное, тонкое, совершенное. Но она собирала волосы, прятала под платок и каждое воскресенье шла в церковь, чтобы петь гимны, состоящие из четырех частей. Это было добродетелью – сливаться с другими людьми, с группой. Ставить группу выше себя было добродетелью, и ее мать так и делала всю свою жизнь. Лишь однажды, давным-давно, когда еще была девочкой, она пела соло на службе в среду вечером, и среди слушателей был чей-то двоюродный брат, живший в большом городе и приехавший сюда, чтобы впитать местный колорит. После службы он подошел к ее матери, утирая глаза накрахмаленным белым платочком, и сказал, что он в жизни не слышал подобного голоса, что он работает в театре, что он сам готов стать ее покровителем и обеспечить учебу в лучшей вокальной школе Европы, и протянул ей маленькую белую визитную карточку. Она хранила эту карточку в музыкальной шкатулке на комоде, потому что ее семья считала, что мечта петь в Европе – вершина глупости, вершина тщеславия.

Она пообещала себе, что все равно своего добьется, когда повзрослеет, но если бы она только знала. Так она рассказала эту историю и так ее закончила, словами – если бы я только знала! – и дочь спрашивала и спрашивала: Знала что? Знала что? – ей отчаянно хотелось узнать! – но мать лишь смеялась дольше и громче, чем нужно было, а потом говорила, что пора спать, уже поздно.