Ночной нарушитель (сборник)

Если бы раньше, в советскую пору, его привлекли бы к ответственности по полной программе, то сейчас уже никто ни к чему не привлечет. Все! Савраска сдохла. Савраской Верников еще в тридцатые годы называл Советскую Россию – сокращенно СовРос, или Совроска, но Совроска – это незвучно, не по-русски, кривобоко, а Савраска – это давнее лошадиное имя, пренебрежительное и незвучное… Так что Савраска – это вполне, вполне… Да потом в русском языке иногда действует английское правило: мы пишем «о», а произносим «а». Пишем, например, «ворона», а произносим «варона», пишем «корова», а произносим «карова».

У англичан ведь тоже так: пишут «и», а произносят «а» или «у», пишут «Манчестер», а произносят «Ливерпуль». Впрочем, Верников был небольшим знатоком английского языка, «дабл-ю» от «ай» не отличал и судил о разных английских странностях лишь понаслышке.

Так что Совроска прямым ходом перекочевала в иное звучание, стала Савраской, и это было правильно. Да потом никто никогда, услышав ругань Верникова в адрес Савраски, не догадается, что это Советская Россия и не стукнет куда надо… Мозгов на это не хватит.

Как вернули новые власти старые георгиевские кресты и начали почитать их, будто свои собственные награды, так вернут и колчаковские знаки отличия. К этому все идет.

Продолжал Верникову сниться один и тот же сон, в последнее время – все чаще и чаще. Сон был цветной, словно Верников был ненормальным. Говорят, нормальным людям снится сны черно-белые, ненормальным – цветные. Видел Верников одну и ту же падь – багряно-красную, осеннюю, густо покрытую палыми листьями, полную темных пляшущих фигур – это люди схлестнулись друг с другом, шарахались в разные стороны от взрывов гранат и пуль… Верников слышал частую стрельбу и с опаской оглядывался. В пади шел бой. Русские били русских.

Это только в бедной России могло случиться такое – свои лупили своих. Так лупили, что только выбитые зубы, будто подсолнуховая шелуха, летели во все стороны, трещали кости, из дыр в пробитых головах хлестала кровь, был слышен хруст ребер, рождающий в теле холодную дрожь…

Если раньше мужики, схлестываясь шеренгами, – стенка на стенку, – отчаянно ругались матом, то эти драки происходили молча. И крови в этих немых побоищах было больше, и злобы, и пробитых голов, и жертв.

Страшная это штука – гражданская война. Несчастна та страна, по которой эта война вздумает пройтись своим тяжелым катком. На долю России это несчастье выпало.

Бой, который так настойчиво снился Верникову, был на самом деле. Группа, в составе которой находился юный прапорщик, должна была прикрыть операцию, которую, как разумел Верников, проводили японцы.

Но поскольку сами они светиться не желали – чистоплюями были, ботинки меняли, если к каблуку прилипло собачье дерьмо, – то грязную работу решили поручить русским. Русским предстояло завязать отвлекающий бой, желательно погромче, прикрыть группу, которая уходила в глубину России, – вот в сказочной, словно бы облитой жидким золотом пади, и произошло столкновение с пограничниками. Группа Верникова своих раненых не оставляла, добивала тут же, в пади – уйти с ранеными не было дано, прапорщику было строго наказано следить за этим… Пострелял он тогда своих раненых столько, что до сих пор плакать хочется.

Около огромного, черного, будто в него угодила молния, пня, наполовину вывернутого из земли, прапорщик столкнулся с молодым красным командиром, одетым в кожаную куртку, в кожаной фуражке с красной звездой.

Оба вскинули оружие одновременно. И стреляли одновременно, кипевшие от злости, с яростно исказившимися лицами. У краскома реакция оказалась чуть послабее, чем у прапорщика, Верников выстрелил на миг раньше. Лицо «кожаного» человека растерянно поползло вниз, и на глазах неожиданно проступила влага – две чистые крупные слезы. Краском неверяще улыбнулся – боли он не чувствовал, ничего не было – ни боли, ни озноба, он даже не понял, почему тело его враз сделалась таким слабым, в следующую секунду у него подломились ноги, и он упал на землю. Верников еще раз разрядил в него наган, уже в лежащего, – чтобы уж точно быть уверенным в гибели этого человека, перепрыгнул через него и ринулся дальше, в гущу драки.

Взгляд, выражение глаз умирающего краскома Верников запомнил, но держалось это в памяти недолго, вскоре Верников все забыл, а вот ныне, спустя много лет, глаза эти возникли в памяти вновь. Более того – начали сниться. И чем дальше – тем чаще, вот ведь как…

Хоть и было Верникову столько лет, что каждый старик, проживающий в Уссурийске или в Полтавке, может считаться по сравнению с ним ребенком, шалуном, которого впору гонять за пивом в ближайший ларек, а старым, с увядшей плотью человеком он себя не ощущал – Верников словно бы законсервировался, прибывал в одном и том же состоянии…