Ночной нарушитель (сборник)

– Никогда здесь не было таких страшных новогодних ночей, – прокричал Лебеденко, но лейтенант крика не услышал, все съел ветер, всосал в себя, клацнул челюстями, разжевывая крик – и словно бы самого человека сжевал…

Тогда Лебеденко навис над напарником, притиснулся к его уху и выбил изо рта вместе с несколькими кусками хрупкого прозрачного льда:

– Нарушитель не ушел от нас, товарищ лейтенант?

– Нет. Он где-то здесь находится, – уверенно просипел Коряков. – Где-то рядом. В такую ночь он не мог уйти.

Найда жалась то к ноге Лебеденко, то к ноге Корякова – ей было страшно. Все живое сидит сейчас в теплых норах, наружу носа не кажат, это только людям неймется.

– За мной! – привычно подогнал напарника лейтенант.

1 января. Станция Гродеково. 2 час. 15 мин. ночи

Верников поднялся с постели, похрустел костями и понял, что до утра он уже не заснет. Подошел к окну, скрипнул воротком форточки, приоткрыл ее и, отвернув лицо от холодного резкого воздуха, всадившегося в щель, послушал, что там происходит на улице, как отмечают люди праздник.

А ничего, собственно, и не происходило – ни веселых голосов, ни пьяного гама, ни хлопанья пробок, ни музыки – ни одного обрывка, – ни вкусного хруста снега под ногами – ничего этого не было, просто ничегошеньки… Только сатанинский хохот ветра, грохот тяжелых жестких пластов снега, с ревом курьерского поезда проносящихся над крышами домов, низко и опасно, и еще над самой головой Верникова, невидимый в темноте, тихонько поскрипывал второй житель этой квартиры – сверчок. Устроился, родимый, где-то за притолокой, за поперечной балкой, и скрипел себе, скрипел, довольный жизнью и теплой домашней обстановкой.

– Охо-хо! – устало вздохнул Верников, подтянул кальсоны и прикрыл форточку – показалось, что в щель протянулась чья-то железная рука, больно ущипнула его за шею.

От этого щипка у Верникова даже мороз побежал по коже. Еще не хватало, чтобы он охрип – что он тогда сможет рассказать молодым людям, студентам Уссурийского педагогического колледжа на встрече? Продемонстрирует им свой кашель и все?

Он неожиданно подумал о том, что в крае известен как выдающийся красный герой – вон сколько медалек ему надавали, сколько интервью взяли, – и в газетах про него регулярно печатали материалы, и по ящику показывали, и фото его помещали крупно, на первых полосах, хотя именно собственных изображений Верников боялся больше всего, поскольку именно от них исходила угроза разоблачения, и одновременно он – белый герой.

Сидеть на двух ветках никакому орлу не дано, не удается просто, – тем более, если они расположены на разных деревьях, – порвать можно не только штаны. Надо было выбирать, либо то, либо это…

С другой стороны, недалек ведь последний час, после которого ему будет совершенно все равно, кто он – красный или белый?

Но сидеть на двух ветках не удастся… Верников уселся на койку и вздохнул, выставил перед собой бледные костлявые ступни, пошевелил пальцами. Словно бы и не его это были ноги – чужие.

Конечно, человек в его возрасте обязательно задумывается о смерти, о том, что остается после него, и вообще, есть ли жизнь после смерти, – задумывается даже над тем, как он будет выглядеть в гробу, пристойно или не очень, что станут говорить о нем люди после смерти, и напечатают ли некролог о кончине почетного гражданина, ветерана, кавалера многих наград, и прочая, прочая, прочая… Верников ощутил, что в горло ему натекло что-то теплое.

Но, несмотря ни на что, на все изменения в социальной жизни, если у него найдут атрибуты прошлого, фотоснимки, которые он держит в чемодане, награды, бумаги и вообще все то, что он имеет, Верников не то что пышных похорон лишится, у него даже собственной могилы может не быть.

Надо было принимать решение, определяться: или – или… Верников неожиданно рассмеялся. Смех его был хриплый, одинокий, прозвучал в тиши дома дико. Верников, услышав себя со стороны, поспешно оборвал смех. Снова посмотрел на свои босые, сделавшиеся в свете ночника какими-то зеленоватыми, болотными ноги, – ему сделалось неприятно, и он отвел глаза в сторону.

Посидев еще несколько минут неподвижно, Верников, кряхтя, сходил на кухню, притащил оттуда эмалированный таз, в котором обычно замачивал белье, установил его на полу, затем достал старый деревянный чемодан.

Поглядел на него с грустью – вот она, молодость его! В один ветхий чемодан вместилась. Открыл крышку. Изнанка чемодана была обита тонкой, не очень плотной чайной тканью. Ткань была китайской, ни в Китае, ни в России такую ткань сейчас не выпускают. Когда-то, на заре прошлого века, перед революцией, в мешочках из такой ткани продавали чай, привозимый из Поднебесной, – продавали, конечно, и в жестяных коробках, и в стеклянных банках, и в деревянной таре, но тот чай был дороже, чем «тканевый». А «тканевый», – особенно на Дальнем Востоке, в сельской местности, был самым ходовым.

Он запустил руку в пачку фотографий, подцепил пальцами одну, наклеенную на плотную негнущуюся картонку, вытащил.