Ночной нарушитель (сборник)

Та мазнула перчаткой по мокрому лицу, рассмеялась неожиданно беспечно:

– Мне-то что, я могу в воду уйти, а вы с Михалычем?

– Мы с Михалычем встретим стихию достойно – с напряженными лицами приподнимем шлюпку ногами и поставим ее на место, когда вал промахнет под нами. Понятно?

– Ловко! – голос у Ирины сделался звонким, как у девчонки. – Не врете?

– Михалыч у нас и не такие фокусы проделывает, – заметил Корнешов.

– Действительно. Девятого вала, который только что тащился на нас, как не бывало.

– Михалыч превратил его в фарш. А насчет Николая Николаевича… – Корнешов умолк, по-мальчишески облизнул мокрые, пропитанные морской солью губы, скользнул взглядом по пространству – далеко ли очередной вал? – очередной вал был еще далеко, – вздохнул зажато: – Он был прав, умный человек Николай Николаевич…

Ирина ощутила тепло, возникшее внутри, услышала тугой стук собственного сердца, поднявшийся высоко, очень высоко, едва ли не к самому горлу – сердце не должно быть здесь, – неожиданно подумала: «А какие, собственно, наши годы! А?»

Через семь минут она, крепко зажав в руке кусок линя с удавками, вновь ушла под воду.

Было холодно, но спасал термокостюм – он, кажется, даже в сорокаградусный мороз не даст замерзнуть. Главное, воздуха бы хватило, не вылететь бы пробкой на поверхность раньше времени. Удавки она постаралась затянуть так, как, наверное, мог затянуть только накачанный мужик, способный поднять на тренировке двухпудовую гантель тридцать раз или сделать что-нибудь в этом духе, и только потом скомандовала сама себе шутливое, с трудом шевеля отвердевшими от воды и усталости губами:

– Майна!

Несмотря на усталость, ее не покидало возвышенное настроение: как возникло оно после незатейливого разговора с Корнешовым, так и осталось.

И это – невзирая ни на что – ни на грозную железную дуру, болтавшуюся в волнах, ни на шторм, ни на пороховые облака, ползущие так низко, что до них можно было дотянуться рукой и вырвать пальцами клок черной ваты, – ни на что, в общем. Она словно бы вернулась в светлую половину своей жизни, которая когда-то у нее была.

Она поднялась на поверхность, приподняла очки, вытряхивая из-под них капли пота, выдернула изо рта нагубник и проговорила с одышкой – Корнешов ее голос слышал, а Михалыч уже нет:

– Все, Лева, можно аккуратно буксировать груз, – улыбнулась обессиленно – м-да, действительно она что-то устала, хотя приподнятое настроение по-прежнему не покидало ее.

– Молодец, Ир, – едва приметно шевельнул ртом Корнешов, также раздвинул губы в улыбке. В ответной улыбке.

Судя по всему, то, что было вдребезги разбито несколько лет назад, можно будет, наверное, восстановить. Склеить по кусочку, объявить об этом друзьям и собраться, как и прежде, на кухне за дымящейся рассыпчатой картошкой с малосольной селедочкой, с такими же малосольными огурцами, пахнущими укропом, около обмахренной инеем бутылки, вытащенной из морозильного отделения и спеть песню про моряков, наконец-то вернувшихся в родной Портленд… Так, во всяком случае, ей показалось.

Корнешов пересел на банку, где находился Михалыч, махнул рукой Ирине:

– Уходи на корабль, Ир! Ты свое дело сделала! Чего тебе мокнуть в море?

– Не-ет, я пока побуду, посмотрю, как пойдет мина, в крайнем случае подстрахую. Иначе все опять придется начинать с нуля.

– Михалыч, давай потихоньку… внатяжечку, – скомандовал Корнешов коку.

Тот понимающе наклонил голову, пробормотал что-то неслышно, потом, выбивая из горла хрип, прочистил горло и выкрикнул неожиданно звучно:

– А погодка-то, а? Похоже, никакого Гольфстрима с его теплом тут отродясь не бывало.

– Гольфстрим ушел отсюда далеко, – Корнешов покачал головой. – Приготовились! И-и… тихо-тихо, – р-раз!

Линь натянулся, начал потихоньку выползать из воды, мокрый, отяжелевший, но все еще гибкий, Ирина, находясь рядом, поправляла его, перехватывала, если выползал какой-нибудь занозистый кусок, а впереди оказывался угол, в котором линь мог застрять или выщербина, оставленная тросом.

Небывалое дело, но и на сторожевике, и в самой шлюпке было тихо, очень тихо и вообще казалось – ни тяжелого гуда валов, ни шипучего плеска воды, ни голосов людей, стоявших на баке, – ничего этого нет, все пропало. Звук моря ушел куда-то в небо, завис там и растворился.

Линь продолжал понемногу выползать из воды, сейчас поползет трос, разлохмаченный, колючий, тяжелый. Теплая вода Гольфстрима, о которой уже шла речь, когда-то преобразила эту землю, хотя несколько веков назад на здешних скалах ничего, кроме льда не росло, ныне же, по весне, пласты земли, прилипшие к суровым камням, покрываются зеленью и цветами… Хорошо становится на скалах.

Сегодня благодатная вода Гольфстрима, превратившая, например, Норвегию в пышный огород, ушла в глубину, придавила другое течение, холодное, со стылой водой – Лабрадор, сейчас Лабрадор в непростой борьбе подминает под себя Гольфстрим, и, когда это произойдет окончательно, отключится бесплатная печка Европы, а на севере вообще наступит лютый холод.