Ночной нарушитель (сборник)

И аквалангов на «Трое» тоже не было – имелось лишь какое-то приспособление, названия которого Корнешов даже не знал, и все, – так что Ирине приходилось рассчитывать только на себя, свои тренированные легкие и свое имущество. Он втянул сквозь зубы воздух в себя, задержал дыхание – не хотелось, чтобы Михалыч засек его состояние, и выдохнул.

Некоторое время линь, как живой, шевелился в его пальцах, выскальзывал понемногу, потом замер – все, Ирина вцепилась в конец троса.

Через несколько минут она опять показалась на поверхности воды, рядом с миной, – на шапочке у нее горел плоский электрический фонарик, – и скомандовала, будто строительный начальник:

– Вира понемногу!

Корнешов уселся на лавку вместе с Михалычем, вместе они сделали несколько дружных гребков и обессиленно, с подавленными лицами опустили весла – линь ослаб.

Что это значило? Плохо это значило – удавки линя не удержались на тросе и соскользнули с него. Хотя не должны были соскользнуть: трос корявый, в заусенцах, в ржавых напластованиях, с двумя ломкими изгибами, оставленными чем-то тупым – не задел ли какой-нибудь бедолага по нему форштевнем? А если задел, то… В общем, неведомо, как он уцелел. Это означает, что родился он в счастливой рубашке. Людей пронесло мимо большой беды. Корабль в счастливой рубашке… Это звучит.

Лицо у Михалыча обиженно дернулось, мокрые усы сделались плоскими, какими-то жалкими. Все пошло насмарку. Он отвернулся, отер пальцами глаза.

Как бы там ни было, работу надо было начинать снова.

Ирина обессиленно повисла на борту шлюпки. Михалыч встрепенулся, ожил, заработал веслами, удерживая свой «карапь» на безопасном расстоянии от мины, Корнешов снова занялся удавками и страховкой.

Был бы трос подлиннее, оборвись он чуть ниже, чтобы остался хороший хвост, – и можно было бы обойтись без всяких удавок, закрепили бы трос за грузовое кольцо, вкрученное в корму шлюпки и все… буксируй потом груз куда хочешь. Но если бы да кабы, то росли б во рту грибы.

Все надо было начинать сызнова. Весла в руках Михалыча крутились ловко, словно бы танец совершали – лихой, ритмичный, продуманный, – кок продолжал держать шлюпку на безопасном расстоянии от мины, не давал, чтобы ржавый шар прыгнул и очутился в самой шлюпке или проломил ей борт.

Корнешов тем временем вытравил из воды мокрый линь, проверил удавки. Удавки были нормальные, только вот сама бечевка была тягучая. Эта резиновая тягучесть и подвела.

Значит, надо было увеличить количество узлов-удавок – это раз, и два – не делать рывков, особенно в самом начале затяжки удавок, не то Корнешов с Михалычем, обрадовавшись тому, что в конце тоннеля чего-то завиднелось – то ли электрическая лампочка, то ли свечка, всадили весла в воду, как две дизельные машины – ломанули изо всех сил. Совсем забыли, что тяма – голова – дана человеку не только для того, чтобы носить на ней фуражку, либо с начальственным видом изображать из себя слона, забредшего в посудную лавку… Слон в этой лавке может сделать, что угодно, и оставить такое количество осколков, что их вообще невозможно будет сосчитать.

Сдирая удавки с троса, Корнешов сделал неловкое движение и стесал себе кожу на костяшках пальцев, поморщился: кулак окрасился кровью. Ирина, висевшая на закраине шлюпки, тоже поморщилась, словно бы и у нее самой оказалась ободранной рука.

Лицо Корнешова стало спокойным, может быть, он вообще в этот момент не ощущал боль. А вот Ирина не выдержала, помотала головой из стороны в сторону – Левина боль, словно нехороший озноб, пробила ее.

Неожиданно, не обращая внимания на Михалыча, находящегося рядом, на то, что говорить нужно было громко, иначе все забивал грохот волн, она позвала:

– Лева!

Он мигом услышал, поднял голову:

– Ну!

Это простецкое северное «ну» в Леве нельзя было зашлифовать никаким столичным лоском, и оно, кстати, нравилось Ирине.

– Лева, почему мы разошлись?

Корнешов глянул на нее диковато, лицо у него ослабло, сделалось растерянным, словно бы внутри лопнул какой-то сцеп, позволявший держать в сборе весь организм, а сейчас в нем начало что-то рассыпаться, – он не ответил. Он просто не мог ответить, поскольку язык у него сделался тяжелым, почти неподвижным – не язык, а невесть что, внезапно возникшее во рту.

Он молча покачал головой.

– Семья, Лева, была для нас все… Помнишь, твой дядя Коля внушал нам обоим: «Ребята, имейте в виду, семья дороже золота. Берегите семью, чего бы это ни стоило». Помнишь?

Корнешов молча наклонил голову. Николай Николаевич был его родным дядей, преподавал философию старшекурсникам текстильного института.

– А мы внимали тому, что нам говорили умные люди, но не очень-то задумывались над тем, что они говорили.

Корнешов слушал Ирину с прежним растерянным лицом – был, как видно, расстроен, а вот руки его словно бы существовали сами по себе и действовали сами по себе, помимо общения.

Под борт шлюпки с противоположной от Ирины стороны подкатил литой недобрый вал, Корнешов, как и Михалыч, заметил его издали, предупредил:

– Ир, аккуратнее, – волна подгребается.