Ночные любимцы

Художественный совет работу принял, однако, сделал замечание: по мнению художественного совета, женской фигуре следовало ножки, вытянутые параллельно голени и ступни, перекрестить, пересечь одной ножкой голень другой. Лариса пришла в ярость, говорила, что Миша ни в коем случае этого делать не должен, он не имеет права портить работу из-за олухов и т. д. Они повздорили, и Миша уехал в Боровичи выполнять и монтировать панно. Когда панно было уже готово, Ларису сбил на улице мотоциклист. Еле ее вывели из шока, к сотрясению мозга был у нее и перелом голени, очень тяжелый, как раз в том месте, где одна ножка фигуры панно пересекла другую; поэтому едва Миша вошел в палату, жена ему слабым голосом сказала:

— Говорила я тебе, не порти работу.

Через некоторое время пришло письмо из Боровичей. Писал директор завода огнеупоров вкупе с горкомовским человеком, отвечавшим за проявления (или состояние) культуры. Автора панно просили срочно прибыть в Боровичи, чтобы внести в работу разъяснительные надписи и провести беседу среди населения, потому что несознательные верующие на панно постоянно крестятся.

Миша поехал. Трудно сказать, как он там провел беседу, такой молчун; но, надо думать, его как проповедника либо священника там и восприняли, красивого, с мягкой бородою и усами и не очень короткой стрижкою, с негромким и ровным голосом. Через месяц после его возвращения пришло еще одно письмо, слезное, личное, опять от директора, где тот писал, что ничем несознательных и темных не разубедить, крестятся и все тут, а когда объясняют им — мол, читайте, тут написано: «дух земли», «дух воды», — кивают и соглашаются: «Да, милый, да, вот и мы говорим — андел земли, андел воды. Как не перекреститься? Образ ведь. Ты глянь на андела воды, какой он светлый. Ты гляди, какие лики у них. И летят.»

Поворино

Каждый раз приходится вспоминать заново название станции: Поворино.

Должно быть, потому, что вспоминать его неохота.

На станции Поворино сняли с поезда тяжело больного — похоже, тиф был у него — деда моего с материнской стороны. Он ехал с моей матерью, старшей любимой дочкой, в эвакуацию из блокированного Ленинграда. Но везли их, как положено, не в ту сторону, и навстречу уже шли немцы, наступали в лоб, так что на юг эвакуироваться не стоило, а тифозного больного пересаживать в другой состав не хотели. Впрочем, не исключено, что речь шла не о тифе, а о пневмонии либо гриппе, «испанке», как тогда говорили. Разбираться было некогда. Больного ссаживали, его молоденькой дочери предлагали ехать дальше. Он еле говорил, шептал: «Уезжай, ты жить должна. Оставь меня в санчасти. Оставь меня, езжай.» Оба они плакали. В конце концов она уехала, он остался. На следующий день станцию заняли немцы. У деда при себе были документы и именной пистолет. Неизвестно, где его могила. Неизвестно вообще, что с ним сталось. Во всяком случае, могилы с надписью «Василий Евгеньевич Городецкий» на свете не существует.

Красив он был необычайно, кареглазый блондин с правильными чертами лица, узколицый; даже по тому как выходил он на фотографиях, видны были и изящество, и элегантность, и некое особое обаяние. Бог весть куда пропала его юношеская фотография в мундире поручика царской армии, с двумя очаровательными сестрами. Одну из сестер звали Ирэна.

Василий Евгеньевич был родом из Витебска, из семьи обрусевших (и обелорусившихся) поляков. С детства играл он с разноязычными сверстниками, с детства знал и польский, и еврейский, и белорусский. Уже взрослым на белорусских, западно-украинских и местечковых рынках (а кочевали армейские с семьями по всей России) обращался к торговцам на их языке, приводя в восторг; они даже торговаться с ним переставали.

Стал он военспецом. Судя по всему, движением души это не было. Даже воспитанные в пионерском духе дочки замечали, как сильно отличается их папа от других офицеров и каким мрачным приходит он иногда со службы.

Во время войны оказался он одним из тех, кого Жданов обвинял в плохой организации обороны Ленинграда. Но не судьба ему была ехать в лагерь либо быть расстрелянным. Судьба ему была заболеть в блокированном городе и изнуренным дистрофией и жаром остаться на станции Поворино с документами и именным пистолетом, отправив дочь — жить; она действительно добралась до Кирова, куда эвакуирована была Военно-медицинская академия, где учился ее жених, мой отец, и где через десять месяцев появилась я на свет.

Дочерей Василий Городецкий назвал на польский лад: Изабелла и Нонна. Так и не обрусевшее самолюбие польское, почти гонор, обостренное чувство общественного достоинства достались и дочерям, и младшему сыну именно от отца.

Услышав по радио о нападении гитлеровской Германии, Василий Евгеньевич сказал:

— Война будет долгая и страшная.

Обе дочки, пионерка и комсомолка, напустились на него, приговаривая, что это в нем сидит царский-де поручик, а мы их разобьем и немедленно. Он выслушал и ответил:

— Нет, девочки, немедленно не получится.