Ночные разговоры

Бедному Джону пришлось в поисках отца, обойти всех мужчин, которых когда-либо знала его покойная мать. Нашелся человек по фамилии Коробов, про которого Джон говорил: — Не может быть, чтоб я так был похож на постороннего человека — ну просто одно лицо. Найденный "отец" был главным инженером большого завода. Выслушав «сына», он будто бы испугался и предложил денег, что убедило Джона — инженер Коробов непременно его отец. Во всяком случае, на этом иссяк его интерес к мужчинам, с которыми была знакома мать. В день рождения он подарил Мишке пушистого сибирского котенка со словами: — Не забывай иногда его погладить, помни: он тоже сын благородной кошки Муськи и солдата Степанова.

Мне казалось: Джон прожил бы еще много спокойных лет, если бы не занялся литературой, вернее, если бы о нем не заговорили знаменитые критики и писатели — лауреаты сталинских, ленинских и государственных премий. Правда, кто-то пустил слух: печатать его не будут, чутье у кого-то верное было. Джон расстраивался, жаловался, говорил, не может жить…

Действительно, через пару лет, после того, как о нем заговорили в литературных кругах, он разбил себе голову о стенку на станции метро "Маяковская» и попал на несколько месяцев в больницу для душевнобольных с диагнозом — шизофрения. После больницы, он еще пытался жить, ходил по редакциям, сочинял серьезные письма, которые зачитывал нам и нескольким другим его слушателям, прежде чем отослать их очередному адресату. Чаще он писал в них о природе творчества. Ему казалось: творчество — выход из строя, прорыв. Он уверял нас: все они, эти профессора и редакторы, все понимают, а если понимают — должны…

Выйдя из его крохотной комнатки на улицу, мы пускались обсуждать эту бескомпромиссную позицию Джона. Конечно же он прав, но у тех — семьи; он же вырос в детском доме и никакой собственности у него никогда не было. Допустим, из-за Джона кого-нибудь уволят, что изменится? На место уволенного, возьмут другого, пример предшественника будет для него прекрасным напоминанием, как не надо делать, в этом вот вся наша жизнь.

Джон двигался в одиночку к станции метро "Маяковская". Мы с Мишкой даже как бы радовались: не нам адресованы его разоблачительно-обвиняющие письма — не нас он зовет на прорыв. Мы, к счастью, никаких таких мест не занимали.

Один из вечеров я запомнила с множеством разных подробностей, позже этот вечер стал мне казаться началом того страшного пути, который привел его так быстро к станции метро.

До нас дошла новость: в магазинах стали продавать вещи в кредит, прямо, как за границей. Мы тут же решили купить одеяло и несколько простыней: если у нас останется кто-нибудь ночевать, будет, чем укрыться. Мы отправились в ДЛТ за простынями и одеялом, деньги за покупки будут высчитывать прямо с зарплаты. Приобретения нам удалось оформить быстро, Мишка предложил зайти к Джону — раз уж мы так близко от его дома. Джон, действительно, жил в пяти минутах от магазина.

Чем выше мы поднимались по узкой, крутой лестнице черного хода, тем яснее был слышен голос Джона; дверь его комнаты была явно открыта. Я сказала Мишке:

— У него много народу, он всегда открывает дверь, когда к нему приходят.

Жил Джон в кладовке бывшей барской квартиры. В самой квартире было десять комнат, все жильцы пользовались парадной лестницей, а к Джону можно было пройти, как в отдельную квартиру, не попадаясь на глаза соседям.

Поднимаясь по крутой лестнице черного входа, мы увидели клубы синего дыма, выходившие из его комнаты, будто там наверху, на пятом этаже, топилась по-черному баня. Мы вошли, остановились возле двери. На постели, на двух табуретках, на полу сидели люди. Джон, стоя посреди комнаты, размахивая руками, кричал:

— Здесь все живое давно убито. Я должен жить среди этих мертвецов!

Все молчали. Мне казалось, Джон нас не заметил. Но внезапно он обратился к нам и своим приятным мягким голосом рассказал (видимо, сегодня уже не в первый раз), что утром сходил в редакцию, где до сегодняшнего дня лелеяли надежду: рукописи будут напечатаны. Собраны прекрасные отзывы, теперь только все зависит от очень порядочной и хорошей писательницы, лауреата всех премий, которая его ценит. Она несколько раз высказывалась о нем в печати и по радио, даже по телевизору. Ей-то и решил хитроумный редактор издательства, тоже ценя замечательные рукописи Джона, передать их на редактуру, чтобы она несла за них ответственность. Если что-нибудь будет не так — с нее взятки гладки. Она нигде не служит, казалось бы, уволить ее неоткуда. Но у нее оказались какие-то свои интересы, она конечно разгадала план редактора и вышла из положения с изяществом опытного дипломата:

— Кто я, чтобы прикасаться к рукописям человека, который талантливей меня, — сказала она, возвращая рукописи в редакцию.