Ночные страхи

«Снова эта девушка»! – говорили мы иногда, а кое-кто даже осмеливался заметить Эдварду: «Почему ты не попробуешь другой типаж для разнообразия?» На что он улыбался и, бывало, комкал бумагу. Многие из нас думали, что он влюблен в свой идеал, Дульсинею, которая, в отличие от дамы сердца Дон-Кихота, жила исключительно в его воображении: она давала оправдание его чувствам, выражаемым только на бумаге. Хотя он отнюдь не сторонился женского общества: ему нравились несколько женщин, причем симпатия была взаимной, но его отношения с ними были свободны от одержимости, которая так явно просматривалась в его рисунках; казалось, ко всем своим подругам он относился одинаково прохладно, ведь ни одна из них и отдаленно не походила на девушку его мечты.

Эдвард отличался хорошим сложением, у него была светлая кожа, пепельные волосы и янтарные глаза – во всяком случае, так говорили, но лично я ничего такого не замечал. Для меня он был однотонным – не в смысле скучным, вовсе нет, – просто я не различал в нем ни светлых, ни темных тонов: он являл собой равномерный, нейтральный образчик хорошего парня. Было у него такое врожденное свойство: даже если ты не испытывал к нему симпатии, то все равно признавал его симпатягой. Многие хозяйки светских салонов, обнаружив, что в списке гостей не хватает мужчин, говорили: «Не заполучить ли нам этого негодного Эдварда»? – а затем выясняли, что его уже заполучила хозяйка другого салона. В компании он всегда производил впечатление человека сдержанного, словно не хотел делиться чем-то сокровенным; я считал, что он приберегал душевные силы для рисования своего идеала, своей «бумажной госпожи», как мы иногда ее называли. Так что, женившись в двадцать восемь лет, он всех ошарашил.

Мэри Элмхерст не принадлежала ни к одному из тех кругов, в которых вращался он сам, – он познакомился с ней случайно, в каком-то прибрежном городке, и почти сразу они поженились. И составили подходящую пару: она была дочерью врача, одновременно игривой и вдумчивой, он работал в Сити. Будучи холостяком, он представлял собой социальный актив и имел устойчивый спрос на вечеринках. Женившись, он не то чтобы вышел в тираж, но никуда не выбирался без жены – он перестал быть Эдвардом, он стал Эдвардом и Мэри, или, пожалуй, Мэри и Эдвардом. В общественном и любом другом отношении его жизнь всецело подчинялась ей, так что нельзя было не поразиться, насколько поверхностны были его прежние привязанности. Мы на это только улыбались и пожимали плечами; некоторые пытались найти (и кое-кто делал вид, что нашел) фальшивые ноты в супружеской скрипке Постгейтов, но подобные замечания были настолько безосновательны, что сразу превращались в анекдоты, высмеивавшие длинные языки.

Счастлива та пара, о которой не сплетничают, однако такие мало кому интересны: Мэри и Эдвард – как по отдельности, так и вместе – редко упоминались в разговорах, а если все же упоминались, то как пример супружеского счастья. Ничем другим они не могли бы прославиться, разве только завести ребенка, чего, вопреки ожиданиям, не делали, а когда наконец решились, после пяти лет супружества, Мэри Постгейт погибла в автомобильной аварии. Как будто разбилось зеркало: цельного образа не стало, а в оставшихся осколках не наблюдалось никакой связной картины. Что сделалось с Эдвардом? Что с ним творилось? Чего теперь ожидать? Никто не знал, и после положенных писем соболезнования – иногда они пишутся просто, но только не в этом случае – мы все пребывали в состоянии тревоги и оторопи, не в силах решить (как в присутствии Эдварда, так и без него), какой ответ будет правильным, «да» или «нет». Ему лучше с людьми или все-таки одному? Можно ли упоминать о его потере или лучше не надо? Кто-то считал, что он как бы умер вместе со смертью той, в ком был смысл его жизни. Но он не умер, он жил и не сидел на месте, и если бы нам удалось определиться с какой-то конкретной моделью мыслей и чувств в отношении Эдварда, это могло бы помочь ему определить их для себя. Возможно, это ему уже удалось, просто он не показывал нам. Он опять углубился в себя, еще дальше, чем до женитьбы. Он продолжал уделять внимание делам и, по-видимому, был здоров, во всяком случае физически, – вот и все, что мы знали наверняка. Через некоторое время он опять стал бывать в обществе, вращаться в прежних кругах, но он походил не столько на человека, сколько на механические часы, которые остановились, а люди этого не замечали.