Ночные страхи

– Чтобы добавить ему жизненного опыта? Ну уж нет, Томас Генри. И потом, как мы это преподнесем? Я ни разу не слышал, чтобы он говорил о Мэри с тех пор, как она умерла, и сам никогда не смел ему о ней напоминать. Его рана слишком глубока. Никогда не знаешь, что творится на уме у другого человека. Если он узнает, что есть женщина с точно такой же внешностью, это может стать для него ударом и нарушить то шаткое равновесие, которого ему удалось достичь в отношениях с миром, где ее больше нет. Мы знаем, он это сумел, научился жить дальше. Но если равновесие пошатнется, одному Богу известно, что может случиться.

– Он по-прежнему рисует это Лицо.

– Да, но мы не знаем почему. Вероятно, он просто пытается удержать в памяти образ Мэри. Это было бы пошло и крайне бестактно – намекать ему, что он мог бы увлечься другой женщиной, тем более такой.

– Сам ты, похоже, отнюдь не проникся к ней такой уж неприязнью.

– Я? Знаешь, дружище, меня позабавила эта история в целом, но только благодаря ее краткости. Если бы мне пришлось провести еще пять минут в ее обществе, я бы, наверное, умер.

– Ты никогда особенно не любил женское общество.

– Во всяком случае, не таких женщин.

– Это ему решать. Суть в том, что мы должны дать ему шанс. С Мэри он был безгранично счастлив. Он отдавал ей всего себя. Он живет ради единственного человека, а мы, все остальные, для него просто тени. Сейчас он эмоционально изувечен, парализован. Если бы ты знал, как пуста его жизнь…

– Я этого не знаю, и ты не знаешь.

– …Ты бы понял: все что угодно лучше этой бездны, этой вселенской пустоты, le néant[79]. Ты ни к кому не был привязан…

– Откуда тебе это известно?

– Разве это не очевидно? Ты вполне самодостаточен. Тогда как он…

– И все равно я не стану ему говорить.

– Тогда я скажу. Но сперва напомни. Она работает в Рестборне, в «Кафе Ку-ку», и ее зовут…

– Я забыл.

– Но ты только что говорил.

– Ну, а теперь забыл. И прошу тебя, Томас Генри, не упоминать меня в связи со всем этим. Я тебя умоляю…

– Ну хорошо, я не буду тебя вмешивать.

– Да, ради бога, не надо.

– И я также возьму на себя всю вину и ответственность, если дело выгорит.

– Что выгорит?

– Ну, если Лицо подойдет.

В следующий раз я увидел Томаса Генри через несколько дней, в компании других людей, и поговорить нам толком не удалось. Я понимал, что избегаю его, и думал, что он избегает меня: но почему? А когда мы увиделись с Эдвардом, я неожиданно для себя предложил ему пообедать вместе.

– Может, в следующую субботу?

– Дай-ка сверюсь со своей книжечкой, – сказал он. – Боюсь, в субботу я занят.

– Ну, тогда в субботу через неделю.

Он перевернул несколько страниц.

– Я снова буду занят. Глупо, да?

– Я знаю, тебе нелегко выкроить время на неделе, – сказал я, – но как насчет среды?

– Насчет среды я пока не уверен, – уклончиво ответил он. – Я скажу, когда выясню.

– Не хочу показаться назойливым, но я был бы рад пообщаться с тобой. Ты ведь иногда выбираешься на обеды с друзьями, да, Эдвард?

– О да, – произнес он в своей обычной вежливой манере, отгораживавшей его от других людей, – но как раз сейчас у меня больше встреч, чем обычно. Я сообщу тебе насчет среды.

Черед пару дней он позвонил и сказал, что не сможет со мной увидеться. Я расстроился сильнее, чем ожидал, ведь, хотя Эдвард мне нравился, раньше я не искал встречи с ним так настойчиво.

Снова увидев Томаса Генри на одной из вечеринок, я не дал ему улизнуть.

– Как там Эдвард? – спросил я. – Ты рассказал ему о наших друзьях в Рестборне? – Я использовал множественное число из предосторожности: это звучало не так компрометирующе.

Но он с опаской огляделся и пробормотал:

– Лучше не здесь. И у стен есть…

– Никто тебя не услышит, – возразил я, перекрикивая общий гвалт. – Я и сам тебя едва слышу.

Но он упорно молчал, и тогда я уговорил его пообедать вместе на следующий день.

Он рассказал мне странную историю. Вопреки ожиданиям, случившееся его не обрадовало, и он был настроен отрицать все обвинения.

– Я не мог предположить, что произойдет, – оправдывался он. – Я действовал из лучших побуждений.

– Никто не приносит столько вреда, как те, кто старается делать добро, – произнес я, цитируя епископа Крейтона.

– Ты никогда не подвергаешь себя такому риску, – ехидно заметил он.

– Ну, в этом случае, да, пожалуй, – ответил я. – И я тебя предупреждал.

Видя, что мы вот-вот поссоримся и тогда он ничего мне не расскажет, я поспешил его утихомирить: мало что может так подогреть злость на других, как злость на самого себя.

Они с Эдвардом играли в бридж, и тот опять начал рисовать это лицо. Томас Генри не стал ничего говорить, но потом, когда Эдвард подвозил его домой, он набрался храбрости и сказал, что видел одну девушку, чье лицо напомнило ему лицо с рисунка Эдварда, – он не уточнил, что оно напомнило ему Мэри, и теперь я понимаю, что никто из друзей Эдварда не отмечал при нем это сходство, хотя между собой мы говорили об этом не раз. Эдвард спросил его, где он ее видел, и Томас Генри сообщил ему адрес, но не назвал ее имени, потому что я его забыл.

– Ты ему этого не сказал? – спросил я.