Ночные страхи

Миссис Уивер не возобновила тот давешний разговор, она не забрала обратно свои признания, но больше их не повторяла, и Филип начал надеяться, что она взялась за ум. Тем не менее в его отношении к ней пропало прежнее добродушие: его голос (он сам это сознавал) стал отстраненным и сухим, его произношение – излишне четким, а пожелания спокойной ночи – холодными. Закрыв дверь своей спальни, он испытал смутное ощущение, что отгородился от чего-то нежелательного. Возможно, ему требовалось успокоительное, доза брома. С этой мыслью он подошел к угловой тумбе.

Открыв дверцы, Филип сразу уловил какую-то перемену. На полке, прежде ничем не занятой, что-то лежало. Он всмотрелся внимательнее – в глубине виднелся разбитый пузырек, оскалившийся острыми краями, с мелкими осколками вокруг, а перед ним – белая фигурка, скрученная из ваты, скорее мужская, чем женская. Ее накрывал красный лепесток розы. Рядом с фигуркой, указывая острием на ее живот, лежал перочинный нож Филипа.

В остальном все было по-прежнему: на него равнодушно смотрели сплоченные ряды пузырьков.

Филип отпрянул, ошеломленный. Он постарался убедить себя, что все это было случайностью – ну, пусть не случайностью, его ножик не мог оказаться там случайно, как и вата, – но, может быть, кто-то копался в аптечке без всякой задней мысли, возможно, пытаясь достать пузырек (среди прислуги встречаются и такие, кто не считает за воровство взять лекарство из запасов нанимателя), и в результате возникла эта странная, сюрреалистичная композиция. Ему захотелось позвать миссис Уивер и предъявить ей следы преступления, но как он мог быть уверен в ее вине? Что, если это домработница?

Он чувствовал, что не сможет заснуть, пока в комнате находится такое. Эта сцена не была застывшей, в ней ощущалось движение, воля, создавшая ее, продолжала действовать. Филип пожалел, что дверь его спальни не запиралась на ключ. Ему захотелось перебраться в другую комнату, но что, если другие постели еще не проветрены? Уж лучше эта чертовщина в тумбе, чем сырая постель. Но теперь ему понадобится что-то покрепче брома – одна из этих красных капсул из склянки, что как будто глядела со злорадством на этот… ну да, на этот труп. Преодолев неприязнь, Филип осторожно извлек склянку из общего строя и вытряхнул на ладонь сразу две капсулы.

– Доброе утро, миссис Уивер, – сказал он, выплывая из забытья, когда она внесла в спальню поднос с завтраком. – Вы не могли бы подать мне домашнюю куртку?

Но миссис Уивер как будто его не услышала, и в нем с новой силой поднялось возмущение.

– Будете добры, подайте мне домашнюю куртку, – произнес он сердито.

Эта просьба, высказанная таким властным тоном, прозвучала смешно, отчего его возмущение стало только сильнее.

– Вы что, не можете подать мне куртку? – едва ли не выкрикнул он, и она протянула ему эту несчастную куртку, держа ее на вытянутой руке, как что-то, требующее дезинфекции.

– Послушайте, – сказал он. – Когда я отдаю распоряжение, я ожидаю, что вы его выполните. Вы слышите?

Она ничего не ответила, и ее молчание как будто давало ей власть над ним.

– И еще кое-что, – продолжал он. – Это вы устроили балаган в моей аптечке?

Она опять ничего не ответила. Он выскочил из постели и, грубо взяв ее за руку, подтолкнул к тумбе и открыл дверцы.

– Смотрите, что здесь творится. Это ваших рук дело или не ваших?

Наконец она открыла рот.

– Я ничего такого не делала, – произнесла она с чувством собственного достоинства. – Я об этом ничего не знаю.

– Ну хорошо, – выдохнул Филип. – Я попрошу миссис Физерстоун все убрать.

– Обязательно попросите, – сказала миссис Уивер.

После завтрака Филипу Холройду стало ужасно стыдно за свою несдержанность. Это было так на него не похоже, да к тому же из-за такой ерунды. Он винил снотворное, иногда вызывавшее в нем раздражительность, в частности в отношении противоположного пола, которую еще подстегнуло утреннее поведение миссис Уивер. Бедная женщина, она имела полное право в него влюбиться, каким бы вздором это ни представлялось, и разве Гёте не сказал: «Если я вас люблю, то вам какое дело?» Когда она придет за распоряжениями, он извинится перед ней, однако бардак от этого не исчезнет, и нужно скорее попросить миссис Физерстоун прибраться в тумбе. Он, разумеется, будет сдержан, ведь, принимая во внимание отказ миссис Уивер признать вину, это могла быть она: как-никак, его спальня находилась в ее юрисдикции. Но вряд ли это она. Любовь, подчас внушающую страх, опаснейшую даже в пустяках, пою[85]. Если он не будет осторожен в выражениях, ему грозит потеря обеих прислужниц. Пожалуй, лучше взять всю вину на себя.

Мог ли он сам устроить такое? Писатели печально известны рассеянностью. Его встревожила эта мысль, но она была слишком фантастична, и он выбросил ее из головы и отправился на поиски миссис Физерстоун.