Ночные страхи

Он решил не растирать шею, пока не ляжет спать. Он был мастером прокрастинации: еще каких-нибудь полчаса – и за дело! К тому же будет разумней и приятней сразу после растирания лечь в постель: меньше вероятность простудиться. Кроме того, если сделать это перед сном, он обойдется одной помывкой и одним раздеванием вместо двух, ведь ему придется снять что-то из одежды, чтобы добраться до шеи. И он не испачкает себе жилетку и рубашку, а также пижаму. Но главная причина такого отлагательства заключалась в другом. После ухода миссис Уивер у него случилась обычная реверсия чувств в ее отношении. Он повел себя с ней ужасно и должен извиниться. И лучшим способом извинений будет позвать ее и попросить, чтобы она все-таки растерла ему шею. «Я сожалею, миссис Уивер, что был таким желчным. Пожалуйста, забудьте об этом, если сможете, и разотрите мне шею. Только подождите, пока я сниму рубашку».

Филип долго сидел, проговаривая в уме подобные предложения, но почему-то не мог заставить себя перенести их в реальность. После этого инцидента он видел миссис Уивер только через окошко, когда она подавала ему еду, и не был способен оценить ее состояние. В какое время она заканчивает работу? Вероятно, около половины десятого, подумал Филип и стал непроизвольно поглядывать на часы, отчего обострилась боль в шее. Но на каминной полке больше не было часов – они спрятаны в угловой тумбе и, вероятно, уже давно остановились, поскольку он их не заводил. Как глупо! Ведь у него есть наручные часы, и они показывали ровно десять. Наверное, она уже легла спать и, если бы он ее позвал, пришла бы к нему в ночной рубашке или в пижаме (или что она там надевает в постель), и это было бы недопустимо.

Почему-то ему не хотелось ложиться, и он все сидел, глядя на догоравшие дрова в камине. Камин требовал ухода, и теперь, когда Филип лишился домработницы, ему не следует его топить. Завтра он скажет миссис Уивер, чтобы она его не зажигала.

Наконец он поднялся на второй этаж, но, дойдя до спальни, понял, что забыл захватить масло гаультерии. Нужно зажечь свет и вернуться за ним в гостиную. Он пошел обратно по тихому дому. Пузырек стоял на буфете, где его оставила миссис Уивер, но едва Филип вошел, как ему почудился явственный запах этой женщины. Он откупорил пузырек, вдохнул масло, и ему сразу полегчало.

Помни про кончики пальцев… Он принялся мягко растирать шею и дальше, по спине, насколько доставали руки. Миссис Уивер была права: гораздо удобнее, когда тебя растирает кто-то другой, но этот кто-то не может быть кем угодно, в данном случае ей самой. Он нарочно затягивал процесс, периодически вдыхая гаультерию, словно масляный наркоман.

Теперь у него не было оправдания, чтобы и дальше откладывать неизбежное: пора ложиться в постель. Но перед этим он должен убрать пузырек обратно в аптечку.

Но почему должен? Почему бы не оставить его на туалетном столике до утра, когда кто-нибудь – кто же еще, как не миссис Уивер – его заберет? Он не был так одержим угловой тумбой, как, судя по всему, была одержима ею она: если он сам уберет пузырек, он лишит ее удовольствия. Но нет, это было бы проявлением трусости, нельзя потакать своему малодушию, нельзя потакать своему неврозу, иначе уже совсем скоро он не сможет делать простейшие вещи, хотя бы переходить через улицу, что гораздо опасней, даже здесь, в сельской местности, чем просто убрать пузырек в аптечку.

Не дойдя до тумбы пары шагов, он услышал, как что-то капает. Может, вода в умывальнике? Филип проверил, но кран был закрыт. Он опять шагнул к тумбе и увидел – не мог не увидеть – темную блестящую лужу на полу под ней. Он наклонился и коснулся ее – его палец окрасился не черным, а красным.

Ему на ум пришла цитата – возможно, неверная – из Лэндора[86]: «Слышишь ты, как каплет кровь?»

Занавес был раздвинут, и перед ним вновь возникла сцена: все было почти как в прошлый раз, но кое-что отличалось. На него смотрел еще один треснувший пузырек с отбитым горлышком. Сквозь трещины сочилась красная микстура от кашля. Труп из ваты – белый в красных пятнах – изображал не женщину, а мужчину. При всей своей примитивности, фигурка создавала ощущение непристойности. А лезвие перочинного ножа указывало теперь не на живот, а на шею. И было еще кое-что, смысл чего не сразу дошел до Филипа: обрезок телеграммы на грубой желтоватой бумаге со словами: «ТЯЖЕЛО РАНЕН».