Ночные страхи

– Бабочка-крапивница, сэр. Не могу выносить ее вида. Одна такая порхала по комнате, когда умирал мой муж. Я, как только увижу ее, сразу…

Филип быстро окинул взглядом темнеющую кухню.

– Я не многое знаю о повадках крапивниц, – сказал он, – но, полагаю, они размножаются лишь раз в году, летом. Если вам случится увидеть одинокую заблудшую крапивницу, позовите меня, и я от нее быстро избавлюсь. Я умею управляться с сачком. – Он сделал мысленную пометку купить сачок.

– Благодарю вас, – ответила она без улыбки. – И еще мне не нравится все, что сделано из черепахового панциря. Он мне напоминает раскраску крапивниц. Как увижу что-то такое, мне сразу хочется…

– Я позабочусь, чтобы в доме таких вещей не было, – твердо сказал Филип. – Сейчас пройдусь по комнатам и соберу все до единой. В гостиной есть портсигар… Боюсь, вам, наверное, здесь одиноко, и у вас слишком много работы. Но завтра придет миссис Физерстоун, домработница. Она живет в деревне. Она составит вам компанию.

Миссис Уивер не выразила восторга.

– Так или иначе, – пробурчала она, – эта миссис Физерстоун будет здесь только по утрам.

Филип откланялся и сразу направился за портсигаром. Портсигар был удобным и красивым, с элегантной серебряной надписью «Сигареты» и с серебряными скобками на углах. Вероятно, подарок на свадьбу. Но теперь надо его убрать, как и каминные часы с инкрустацией черепаховым панцирем. Как опустела без них гостиная! Что еще? Филип принялся обходить дом, высматривая темный, соблазнительный блеск черепаховых панцирей и чувствуя, как в нем пробуждается неожиданная симпатия к этому материалу, которой он не замечал за собой раньше. Ощущение такого множества пустых комнат странным образом его угнетало. Впрочем, поиски оказались тщетными, и, только вернувшись к себе в спальню, он увидел на туалетном столике свою расческу с черепаховой ручкой. Он может легко обойтись пару дней без нее: у него оставалось совсем немного волос, так что расческа выполняла чисто символическую функцию. Но куда убрать все эти вещи – от греха подальше, – чтобы они не оскорбили зрение миссис Уивер и не вызвали у нее… а что они, собственно, у нее вызывали? Филип решил спрятать их в угловую тумбу. Там они точно не попадутся ей на глаза.

Он открыл две округлые дверцы и уставился на содержимое тумбы. Накануне, решив убрать туда свои медикаменты (о них он беспокоился едва ли не больше всего), он просто свалил все в кучу на две нижние полки. Он никогда не пересчитывал все эти пузырьки, но их наверняка было не меньше тридцати. Он не стал расставлять их рядами и даже не озаботился тем, чтобы поставить их как положено, вертикально, вечно откладывая на потом, как и множество других, столь же необязательных дел. Но теперь они были аккуратно расставлены.

Сначала Филип испытал благодарность к миссис Уивер, не пожалевшей ради него усилий и времени. Но последующая реакция оказалась сложнее. На средней полке лекарства были расставлены самым аккуратным образом. Но на нижней они обнаруживали определенный порядок, пренебрегавший их назначением и рецептурой. Они были выстроены странным манером: самые высокие пузырьки стояли вдоль задней стенки, перед ними протянулись средние, а в ногах у них, если можно так выразиться, располагались третьим рядом наименьшие емкости, склянки, тюбики и тому подобное. Два строя смотрели друг на друга под прямым углом, а между ними оставалось пустое треугольное пространство наподобие сцены, словно ждавшей какого-то представления.

Несомненно, здесь была какая-то логика, но какая?

Затем Филипа осенило. Пузырьки – это солдаты, два войска, готовых к сражению, а пространство между ними – поле боя.

Он улыбнулся этой странной фантазии миссис Уивер, в ней чувствовался отголосок памяти о муже-гвардейце, игравшем в солдатиков на протяжении последней болезни. Однако вместе с изумлением Филип ощутил легкое беспокойство: в этой маленькой сцене чувствовалось слишком явное напряжение, слишком явная военщина, сводившая на нет комический эффект. Филип отличался восприимчивостью к вещам, для него имела значение не только эстетика, но и личное восприятие. В числе вещиц, привезенных им из Лондона, был шелковый херизский ковер. Ему нравились все восточные ковры, но именно херизские прельщали его больше всего, а этот конкретный ковер он выделял в особенности. По краю кирпично-красной основы вился малиновый орнамент, и малиновый цвет повторялся в центральных узорах вместе с другими цветами, нежно-бежевыми и бирюзово-голубыми. Но больше всего Филипа восхищала перекличка двух красных оттенков. Нередко бывало, что при созерцании ковра его охватывал настоящий экстаз, своеобразное мистическое переживание. Чаще всего это происходило сразу после пробуждения, когда он, сидя с чашкой чая в руке, устремлял взгляд на ковер, висевший над кроватью, и застывал в упоении.