Ночные трамваи

До сих пор его всякие байки по Третьякову люди пересказывают, даже иногда не знают, что их отец Антона в городок завез и тут они укоренились, стали вроде бы местными. Как-то он года три не появлялся, вот тогда Найдин и сказал впервые матери: да забудь ты о нем, давай с тобой поженимся, а она все же дожидалась, он явился, говорит: ты прости, Надежда, но я весь измытарился, семью себе в Ленинграде завел, без семьи моряку трудно. Она ему и это простила. Но Антон и мать долго горевали, когда отец такой странной пьяной смертью погиб — вывалился из окна.

Но Третьяков — это не только мать и отец, это и Найдин, и многие, многие люди, которых знал Антон с детских лет… Кому он там помешал? Трубицыну? Глупость. Этого он уж давно разгадал, хотя поначалу вроде бы они нашли общий язык и Владлен к нему тянулся, особенно в те дни, когда Антон еще не определился, приходил в себя, набирался сил; жить было на что — денег он все же накопил за плавание. Да вроде бы и Владлен ему поначалу нравился — вот хозяин города и района, а не чванится, со всеми старается запросто и человека без труда примет, обласкает, пообещает, а тот и доволен. Но потом, чем больше Антон в него вглядывался, тем четче обрисовывался для него Трубицын.

— Послушай, какого черта ты обещаешь людям то, что невозможно сделать… Ведь люди надеются.

— Вот я и хочу, чтобы они надеялись. Так им легче жить.

— Но вот ты наговорил, что через два-три года всех расселишь по отдельным квартирам.

— Конечно, сейчас установка такая. Есть решение… Однако ж не моя вина, что фондов не дают. Кое-что вот из Потеряева вытрясем, из молокозавода, мясокомбината. С миру по нитке… Ну, дома два поставим наверняка. А если я людям буду говорить, что ничего у нас не будет — ни продуктов, ни квартир, ни детских садов, они же ударятся в беспробудное пьянство. Без надежды людям нельзя…

— Но кому нужны лживые надежды?

— А разве где-нибудь когда-нибудь они бывают полностью реальны? Они на то и даются людям, чтобы они жили воображением: мол, все решится само собой. Иногда так и происходит… Времена, Антон, переменчивы, а ныне особенно… Если говорить честно, мы безнадежно отстали. Сейчас это ясно и ежу. Нам выпал такой период истории, когда все остановилось и попятилось назад и никто всерьез не знает, как подняться и двинуться вперед… Никто! Как бы ты ни кидался на меня, я знаю: жить могу лишь так, как и другие. Мне высунуться не с чем. Кое-где прикрыть грехи могу. Но не более. Я ведь тоже живу надеждой: все вдруг сдвинется с места, и тогда… вот тогда я готов на стол выложить свои идеи. А сейчас мне за них по шее дадут. Назовут новым нэпманом. Наш первый уж кое на кого с такими упреками кидался. Область наша не плохая, не хорошая. Перебиваемся с хлеба на квас, хотя сравнительную цифру выдаем прогрессирующую. Ну и ладно. Плохо быть в конце. Но худо быть и в начале. Нагрянут комиссии за опытом и будут во все нос совать. А это накладно. Нужно каждую комиссию одарить, обласкать, чтобы она уехала в радостном возбуждении: вот, мол, как людишки живут. А живут они, Антон, всюду одинаково. Всюду не хватает еды и хорошей одежды, машин и квартир, всюду находятся те, кто отыскивает лаз, как уцепиться крепче, чтобы жизнь не проковылять с посохом… Да, лучше всего быть середняком. За это и воюем.

— Ты циник, Владлен. А циником нельзя быть на такой работе.

— Глупости. Я не циник. Я просто жду своего часа. И поверь, дождусь. А все, что я тебе говорю, реальный взгляд на жизнь. А у тебя — мечтания. Ими тоже людей не накормишь.

— Ну это мы посмотрим.

— Ладно, давай действуй. Я тебе мешать не буду Лишь бы ты мне не мешал.

Потом Антон понял: Владлен жил, будто плыл по течению, наслаждаясь теплом воды и уютностью пребывания в ней, ничто его всерьез не тревожило, да и тревожить не могло. Ведь Третьяков рассматривался Трубицыным как трамплин, чтобы взлететь с него на более крупное место, где вообще ни за что отвечать не надо будет, а жизнь сделается более прочной и спокойной. В этом городе ему тоже жилось неплохо, не им было установлено это самое крохоборство, когда все зависимые от городских властей предприятия должны были обеспечивать нормальное житье-бытье председателю, чтобы он мог и нужных гостей принять и презентовать их — чем богаты, тем и рады, — не Трубицыным это было установлено, а как-то сложилось повсеместно само собой, вписывалось в естественный ход вещей как будничная норма, и если Трубицын от такого отречется, то окажется белой вороной, ему могут не простить: чистоплюй нашелся, а мы, выходит, все грязненькие?