Ночные трамваи

И все-таки странно, что с Антоном это случилось, когда он не работал, а тихо сидел с Артистом под елью, ну, поднял бы что-нибудь тяжелое… впрочем, до этого кантовал здоровую лесину, а реакция могла наступить позднее. Ну вот, если покопаться, то, пожалуй, и можно найти объяснение. На воле бы его не пустили на такую тяжелую работу, хотя операция и прошла давно, но ведь все может случиться. И конечно же внезапно… «Внезапно», — усмехнулся он. С людьми всегда все происходит внезапно: ложится человек спать счастливым, а его будят телефонным звонком и сообщают такое, отчего вся его жизнь летит под откос, а то ходит он здоровяк здоровяком, а на первом же медосмотре ему называют диагноз болезни, от которой ничем не спасешься… Конечно, у каждой внезапности есть невидимая взгляду подготовка, все совершается не «вдруг», но обнаружить такое бывает возможным, когда оно уж свершилось… Разве не так произошло с ним самим, когда он загремел в эту колонию? Ведь до сих пор он не может до конца разобрать: как это с ним случилось?

Конечно, в Третьякове он был не чужой, ему и пристанище сразу нашлось у Найдина. Первое время после операции Антон приходил в себя, и в нем все более и более укреплялась мысль: остаться в родном городе навсегда, хватит, помотался по свету, здесь тоже люди живут, да и его помнили, были и такие, что знавали отца.

До войны отец слесарил в мастерских, что помещались подле торговых рядов на площади, да ведра лудил, кастрюли. Его издалека видно было — высокий, широкий в плечах, а в войну попал на флот, остался в нем пожизненно, все никак не мог до дому добраться, а мать ждала, ждал и Антон.

А когда приезжал внезапно отец, ходил по Третьякову — грудь колесом, усы кверху закручены, — матери эти усы не нравились, говорила: помнит, прежде видела таких усатиков на цирковых афишах, на которых рекламировали борцов, уж очень до войны была в моде французская борьба, в Третьяков приезжал цирк «шапито», и все второе отделение отдавали схваткам борцов. Однако Антону все в отце нравилось, кроме его тяги к бутылке. Антон всерьез переживал, когда отец вдруг начинал тосковать. Мать его запоев не боялась, страдала за него, жалела его, беспомощного в такие дни, а он пил и плакал, а утром так маялся, казалось — вот-вот отойдет, и мать сама бежала в магазин. Такое длилось с неделю. Но потом еще несколько дней отец ходил мрачный, твердил: не могу, мол, здесь, умолял мать — поедем на море, в Одессу или в другой морской город, а она спрашивала: что там делать буду, ведь ты на корабле уйдешь, а я — только ждать? Это я и здесь могу. Она и ждала. А он нет-нет да и нагрянет, всяких тряпок навезет, необычных игрушек для Антона, поживет, поживет и снова затоскует. Но она его любила, и Антон любил. Да и нельзя было обидеть: хоть он из себя изображал человека твердого, но Антон видел: он во многом слаб. Чудесно рассказывал про разные страны, даже соседи приходили слушать. Антон так до сих пор и не знает: когда он правду говорил, а когда сочинял. Однако ж все его рассказы были со значением.

— Ты, Коля, нам что-нибудь яркое про чужие народы…

— Про чужие народы, — он усмехался, синие глаза его расширялись, и в них плескалось веселье, — а таких нет. Все свои, но все разные, и понять их дано только тому, кто сам из этого народа вышел. Вот богатая стала страна под названием Новая Зеландия. Она живет своей жизнью работной, каждый клок земли возделан, и повсюду овцы. Сто пятьдесят миллионов овец, три раза в год их стригут, чтобы одеть в эту шерсть половину мира. Вот однажды порешили новозеландцы: нужен им памятник, как и у других народов, чтобы обозначение сущности своей страны иметь. Как у нас, к примеру, кремлевская башня, а в Америке статуя Свободы, в Париже — Эйфелева башня… Каждый народ такое имеет. Однако же беда — не нашлось в Новой Зеландии скульпторов. Правда, среди коренных жителей — маори они называются — все, считай, резчики по дереву, они своих божков делают. О том народе так и говорят: мол, дай новорожденному стамеску и молоток, он из деревяшки произведение искусства сотворит. Но нынешний парламент, однако, эти поделки не признал как знак старины. Ныне ведь там бывшие англичане больше проживают. Ну, нет своих скульпторов, так порешили собрать лучших со всего мира. За большие деньги приехали в Веллингтон — так столица у них называется, небольшой городок, — приехали, стало быть, японец, канадец, мексиканец и американец. И каждый начал мастерить по-своему. Японец рубил из гранита кубы, шары, ступени. Американец сварил из металлолома эдакую паутину. Мексиканец поставил цветные трубы, а канадец из дерева сделал большое колесо. Это все я видел. Поглядели новозеландцы, прикинули и решили: нет, никто из них настоящего знака для них не сделал. Каждый поневоле о своей стране рассказал, потому что своя страна в нем и жила. В таланте, помимо воли человечьей, народная сущность живет, где человек произрастал, и она, эта сущность, в творениях рук его проявляется, и сам человек над этим не властен…