Ночные трамваи

— Моряк ты, моряк, вся задница в ракушках, — вздохнул Артист, — вот выпусти меня отсюда, и я тебе через годик от приговора отмоюсь. Начну всех ублажать, пущу слух: мол, была ошибка, безвинно пострадал, меня и жалеть начнут. А почему бы и не пожалеть человека, если он зазря на лесоповалах горбатился по ложному навету, так сказать. У нас таких очень жалеют, особенно в театральной среде. Там ведь и песенками блатными балуются с удовольствием… Да, народ у нас жалостливый, такую слезу разведут, сам поверишь в свою невинность, того и глядишь, на постриг в монахи пойдешь. А вот если мне политику пришлепают: мол, такой-сякой, чуждые идеи насаждал, репертуар, допустим, строил с душком… ну, терминов много было, и еще новые появятся: не космополит, так ревизионист, абстракционист, да черт-те знает какой там еще «ист». Тебе этот термин на лоб прибьют, ничем не отмоешь, кислотой не вытравишь. Кранты! Никто не пожалеет. Кому мараться о тебя охота? Да и за что тут жалеть. Сука, скурвился, чуждым взглядам потакал, такого не воротишь на стезю праведности. Вот чего, моряк, я и боюсь пуще пущего. С ярлыком меня отсюда никто тащить не будет. И кому я такой нужен? Ведь и не пустят никуда, ни в какую загранку. Не так?.. Тебя разве бы с худой характеристикой в плавания по чужим морям пустили? Ни за что!

— Пожалуй, что и так, — согласился Антон.

— Вот то-то, — торжествующе подвел итог разговору Артист…

А в тот день, когда они сидели под елью и накрапывал мелкий дождик, и каждый из них поглощал свой обед из алюминиевых мисок, — Артист уже выскребывал со дна остатки, — Антон внезапно ощутил резкую боль в животе, его словно ударили горячим жгутом, он выронил миску, чувствуя, как весь покрылся потом, хотел вздохнуть, но не смог, перед глазами закружились желтые шары, и тут же началась рвота. Такое уж с ним было, но на море, он тогда еще не знал, что у него язва, и подумал: это приступ морской болезни. Ведь это только легенда, что моряки ей не подвержены, на самом деле она хватает всякого, но разные люди по-разному реагируют: одних клонит в сон, у других возникает неуемный аппетит, много и других есть признаков морской болезни, но для моряка почему-то позорным считается, если он, как пассажир или новичок, начинает травить. Когда его схватило на море, он испытал вместе с болью стыд, а тут, пытаясь победить свою беспомощность, корчась под елью, думал: это, наверное, конец, ведь ему сделали операцию и он себя долго чувствовал нормально.

Артист поднял такой шум, что все к ним сбежались, дали Антону воды прополоскать рот. Газик, что привез обед, еще стоял на дороге, решили Антона отправить с ним в барак, а там фельдшер разберется, как дальше быть. Дорога оказалась мучительной, его било, колотило, бросало в пот, и более всего он боялся, что у него снова начнется рвота. Потом он впал в забытье и очнулся в изоляторе. Толстый, с волосатыми руками фельдшер, попавший в здешние места за тайную продажу дефицитных лекарств и наркотиков, сопел над ним, ощупывая живот, заставил выпить каких-то порошков, потом сказал:

— Тебе, наверное, в больничку надо. А покуда лежи, — и вдруг сделался строг лицом, побагровел: — И без баловства!

Антон усмехнулся: вот эскулап чертов, ничего не понимает, да еще не доверяет. Впрочем, наверное, иначе нельзя, симулянтов хватает. Антон так ослаб, что не мог ему ответить, надо было поспать, почему-то он боялся уснуть, но все же сон его одолел. Проснулся ночью, она была светла, и сквозь небольшой проем окна пробивался тусклый свет, освещая белые стены, табуретку рядом с топчаном, а в углу, как в камере, стояла параша. Он поднялся, боясь, что может упасть, но почувствовал — на ногах устоит; прошел в угол по нужде, снова лег, прислушиваясь к себе: боль держалась в животе, но не резкая, а тупая и нудная. Он подумал: произошло самое скверное из всего того, что могло с ним тут произойти, — он снова заболел, а это неизвестно как кончится. Теперь он многое знал о порядках в колонии, его и в самом деле могут отправить в больничку, а это, судя по разговорам отбывающих срок, где-то километрах в трехстах, стало быть, повезут его с оказией, не гнать же из-за него машину, повезут, если нужно будет оперировать, а что потом — никому не ведомо. Одни этой больнички боятся более всего на свете, другие судьбу молят — вот бы туда попасть, возможна ведь и актировка — досрочное освобождение по болезни, но, конечно, все знают, каких больных освобождают: от которых ни в колонии, ни на воле никакого толку, ведь уже не жильцы. Но всегда есть надежда: врачи ошиблись, человека отпустили как безнадежного, а ошиблись, ведь часто они врут, а там лишь бы выбраться, лишь бы снова оказаться на воле — найдется способ встать на ноги, да, бывали и такие никчемные мечты.