Ночные журавли

– Почему не поем? – И повел, не дожидаясь: – По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед. Чтобы с боем взять Приморье – белой армии оплот!

Но трудно было вновь, черед пятьдесят лет, одолевать даже песней великие просторы Сибири.

Яша опять навьючил баян; сестра партизана вцепилась в его рукав:

– Тусклой луной озарило, – запела она жалостливо, но отчетливо и даже красиво. – Тот старый кладбищенский двор!..

– А можно? – усомнился кто-то.

– Сегодня все можно, сказали же! – пробасил старик в тельняшке под железнодорожной курткой. – «А над сырою могилой рыдает молоденький вор!»

Блатную песню вели ладно, с ветхим надрывом, с согласной грустью, что силушка-то уходит незаметно, без былого напряжения двух войн, в которых и оказалась вся «недолга» их жизнь: «Ах, мама, ах, милая мама! Зачем ты так рано ушла? Ты в жизни увидела мало, отца – подлеца – прокляла…»

Понемногу стол пустел; остатки великой армии, победившей белого адмирала, уходили тихо. Получив у дверей красную гвоздичку (мама старалась) и книгу о кубинском революционере, они таяли, как с косогора весенний снег.

Воспользовавшись затишьем, мама подвела меня к столу, где сидел крашеный Ваня: «Вот, сынок мой!» Парторг кивнул, вижу. «Воспитала одна! Хорошо учится, общественник!» – мол, для ваших же рядов готовлю верного бойца. Мне опять было стыдно: за маму, за грустное застолье. Стыдно за стариков, так радующихся крохам внимания. Стыдно за себя, потому что разделил их с дедом по разные стороны.

Старый дервиш

1

Если случались перемены в жизни – мама обращалась к деду Власу, младшему брату бабушки Марии.

Он жил в старом районе Барнаула, тишину которого лишь отдаленно нарушали редкие звонки трамвая. Улочки песчаные, широкие и чистые даже весной. На перекрестках – чугунные колонки для воды, с изящным оттиском: «Завод… город Сталинск».

Насыпной дом, обшитый зеленой крашеной вагонкой. Мы стучали в окно, с голубыми ставнями и тяжелыми ржавыми шкворнями.

За забором раздавался бешеный лай собак!

Отодвигалась тюль, выглядывало добродушное лицо бабы Тани; тут же скрывалось, но видно было, как над столом мелькают проворные руки – уже готовит угощение!

Перед калиткой стояли еще долго, пока дед запирал собак. В узком дворе чувствовался тяжелый запах псины, на снегу виднелись скользкие желтые пятна. Мы шли по дорожке, выложенной красным кирпичом и огороженной высокой сеткой. Даже над головой была сетка, чтобы не перепрыгнули бешеные овчарки.

А в доме пахло жирным борщом.

Топилась на кухне беленая печь. На стенах – связки головок чеснока, похожие на тюрбаны, из толстых косиц лука выстреливали зеленые побеги.

Дед Влас был желтолиц и очень худ, с впалыми висками и пышными седыми волосами над высоким лбом. Носил круглые очки в черной оправе. И курил папиросы через янтарно-черный наборный мундштук.

В его доме особый покой какой-то виноватой тишины. Словно ее заперли, уговорили быть послушной.

Хозяин не любил гостей. Он почти страдал, когда кто-то по незнанию прерывал потоки света в доме. И требовалось время, чтобы восстановить солнечные артерии из комнаты в комнату. Чтобы вновь озарились стекла книжного шкафа, а корешки книг выступили из потемок, будто сосны на опушке. Чтобы на кухню опять просочился полуденный луч, преломленный через стеклянную дверь – расплываясь голубой медузой на известке печи.

В зале весели фотографии деда в военной форме лейтенанта-пограничника: те же волосы, только черные. Неистовым блеском в глазах он был похож на Павку Корчагина! В начале войны защищал Брестскую крепость, отступал и попал в плен. Выжил, потому что из лагеря его забрала немка-помещица. Служил конюхом. После Победы получил десять лет на Севере.

С тех пор у него осталась лагерная привычка: покупал старые фетровые шляпы и шил из них необыкновенно легкие тапочки!

2

Пока баба Таня с мамой готовили стол, дед уводил меня в кабинет. Здесь было сумрачно и душно от табака. На столе лежали рукописи, старые желтые листки. Массивные счеты с желто-черными костяшками, черные нарукавники – дед работал до пенсии бухгалтером.

Каждый раз он вынимал из шкафа одну и ту же книгу:

– Только смотри уголки не загибай!

На обложке – древний азиатский купол с голубой глазурью, побитой молью веков.

– Я скоро поеду в Самарканд! Хочешь со мной?

– Если мама отпустит…

– Договорюсь с ней!

И мы становились ровесниками. Чтобы однажды уехать в этот восточный город. Почему? Может, у деда ныли кости, промерзшие на Севере. В доме пахло жареным мясом, а ему не хватало дорожных сухарей. Душа рвалась облачиться в халат вольного дервиша.