Ночные журавли

Нам представлялись раскаленные от жары кривые улочки Самарканда и то, как мы будем питаться рисом с кукурузными лепешками. На базаре выбирать у колченогого продавца душистые дыни с золотой младенческой кожицей. Из-за глиняных заборов будут свисать к нам зеленые чубчики винограда, приглашая странников зайти в чайхану.

– Если кончатся деньги, – заверял седой романтик, – я напишу статью и отдам в местную газету!

Этот волшебный способ был неотразим: дед отдаст счастливчику-редактору свою рукопись, словно дождь с севера на сухую южную землю.

Однажды мама сказала, что отец сбежал от нас именно в Самарканд. Призналась случайно, просто хотела осадить деда Власа, «чтобы не забивал мальчишке голову»! Такое странное совпадение! Но благодаря фантазии деда мы могли бы встретиться – отец и сын, – два беглеца в чайхане, на темных пыльных коврах, где сидят белоголовые старики и дымятся пиалы с зеленым чаем, словно чистые озерки у подножия снежных гор.

Голубые купола, голубые тени по утрам в узких расщелинах-улочках, прохлада метровых стен и голубые горы вдали… Мама тоже была в этом таинственном городе: она не могла отпустить отца! Ее тревожные мысли, ее страдающая душа следовали за ним. А я был на ее руках. Может, потому казались мне такими знакомыми гигантские бутоны мавзолеев, словно нераскрывшиеся от жары цветы. Вечерние глиняные тени, похожие на засохшие лепешки, и крики чайханщиков – вслед молодой измученной женщины…

3

На столе появился винегрет из соленого арбуза, густой холодец с прозрачными хрящиками и чесночными кружками. Пахло пирожками и копченым салом.

Мы усаживались на большой диван из толстой черной кожи. На верхней полке стоял караван мраморных слоников, и я всегда боялся, что они когда-нибудь свалятся мне на голову.

Баба Таня жаловалась маме:

– Домашнего вина делаю всякого! А он, – робко покачала головой, – пойдет в магазин и купит себе дешевого портвейна! Скажи хоть ты ему, Варя!..

Бабушка была полной противоположностью деду: тихая, пугливая и заботливая. Курносое востроглазое лицо, розовый выпуклый лоб, прилизанные бровки и девичьи веснушки.

Она разливала по рюмкам домашнюю наливку с терпким запахом перезимовавших ранеток.

– А с недавних пор совсем сдурел – с ножом в магазин ходит! Возьмет вот такой, – показала маленькими ладонями размер огромного тесака, – в карман засунет, как бандит какой-то!..

С гримасой простуды блеснули железные зубы, дед прикусил пустой мундштук:

– Молодые наглые сейчас стали! Все лезут без очереди! Я им сказал, если кто меня толкнет – завалю!..

Немного помолчали, переваривая страшные слова.

– Дядя Власка! – перевела разговор мама. – Мне в партию нужно вступать?

Дед поморщился. Как обычно, говорил он одно, а лицо выражало другое.

– Вступай. Перед тобой все двери откроются!

Мама объясняла, что «разнарядка» только на рабочие специальности. Поэтому ей придется идти в новый цех и числиться на другой должности!

– А ты и так ни черта не делаешь…

Дед пошел во двор покурить. Надел черное пальто с поднятым воротником, а я подумал, что нож до сих пор лежит во внутреннем кармане. То ли скучно ему было за мирным столом, то ли неуютно без каких-то тревог.

4

Если в Таленском доме время шло за каждодневными заботами быстро и незаметно, то у деда Власа – оно будто остановилось.

Помню, приехал к нему в гости сын Мирон – высокий, холеный капитан. С красивой женой. За праздничным столом он сидел в белой рубахе с завернутыми рукавами, руки сильные, розовые запястья. После домашней наливки дед помрачнел, как бывало, внезапно. Запустил ладонь в седые волосы:

– Дай спички!

Мирон спешно хлопал себя по карманам. Протянул отцу коробок.

Худые пальцы медленно вертели коробок, выбивая об стол какой-то ритм. В полной тишине: то боком, то плашмя, а то приоткрыв немного – тогда звук получался шершавым и тревожным. Вскоре в комнате запахло серой.

Дед нюхал ее, заглядывая в щель коробка:

– Если из двух втиснуть в один – так и нас было в трюме…

– Ну, были и были, сейчас-то поживи спокойно!

– Заслужил ведь, дядя Власка!

Мирон смотрел на отца с детским страхом:

– Папа прошел и Крым, и Рым!

Дед поморщился, не глядя ни на кого:

– Не стучи!..

Я вздрогнул и принял – как свою вину – звук от туфель дедовой невестки.

– Ну, что ты людям тоску нагоняешь? – осмелилась перечить бабушка Таня.

– Я в своем доме!

Дед продолжал стучать, держа коробок фартовым жестом. Мама первой догадалась, подперла рукой склоненную голову и запела тихо: «Я помню тот Ванинский порт… и рев парохода угрюмый!»

Маленький домик превратился в тонкий коробок, а все гости – в спички – кто стоя, кто лежа, а кто на голове: «Как шли мы по трапу на борт, в холодные мрачные трюмы». Видимо, ему представлялась толкотня на пирсе, лай овчарок у трапа. В каждом слове свой нажим, своя краска – одна из двух: черная и серая. Море в тумане, гулкий пароход. И только песня – идущая из трюмов, выводила его на светлый берег.