Ночные журавли

Вася был из безотцовских. Я понял это, когда приезжала его мать: по тому жесту, как взял из рук авоську, привычно размахивая и не любопытствуя, как пошел впереди, вразвалочку, а мать следом за ним. Взгляд исподлобья – сам себе и сын, и отец, и добытчик, и защитник. Даже галстук у него с отгрызенными концами – не из шелка, а из бордового сатина.

– Ну, долго еще стоять-то будем?..

Понт задирал мальчишек, ожидая вызова, чтобы подраться, или явной трусости, чтобы обсмеять.

Пацаны помельче избегали столкновений, делая вид, что не замечают его. Покрупнее просто уворачивались от цепких рук. Девочки брезгливо сторонились.

– Командир, слышишь?

Я дал себе слово, что не сдвинусь с места, и не стану заискивающе улыбаться:

– Слышу.

– Долго еще?..

– Стой.

Отряд расступился, сделав молчаливый коридор, в котором остались только мы с Понтом.

Даже отвернувшись, я чувствовал удушливо-нудный взгляд.

В прошлый «родительский день» один мальчик пожаловался на Ваську своему отцу. При всем отряде! Папаша подошел к хулигану, сделавшему безразличное лицо (ему, не знавшему мужской управы, это легко). «Ты откуда такой (с нажимом) взялся?» Васька не обязан был отвечать, но, еще не зная, чем дело кончится, сцедил сквозь зубы: «С Булыгина!» – «А-а, – что-то свое скумекал заступник-отец, – тогда понятно!» Увидев вожатую, сказал строже: «Понимаю, что здесь не «Артек»…» – «Да у нас лучше, чем в Крыму!» И кончили миром: с одной стороны против всего хулиганского района не попрешь, а с другой – Ваську выселили в какой-то особый Булыгинский лес, признав его смелость.

Понт стоял против меня, удивленный полуобморочным безразличием.

Отряд ждал драки.

– Идем, покажу что-то!

Подставив спину горячему и тяжелому, как утюг, взгляду Васьки, я пошел к забору. Понт подался следом: остаться – быть дураком, напасть со спины – выглядеть трусом.

Он шел не торопясь, насвистывая сквозь зубы.

В столбике забора торчал обломок черной пилочки, похожий на ножик. Жестом подарка я протянул обломок Ваське. Тот спрятал его в карман, подчиняясь кодексу блатного братства.

Вернулись мы к отряду вместе, и это вызвало у мальчишек уважение: разобрались пацаны!

Теперь в движениях Васьки появилась осмысленность: он стал гангстером! Пряча «ножик» за спину, подкрадывался к выбранной жертве и приставлял его к горлу.

А потом мы оба столкнулись взглядами на смуглой девочке с желтыми волосами и с нежно-белыми, укрытыми от загара, обводами у висков. Увидели, словно впервые: «А в сторонке стояла она, белокурой играя косой…»

Оборви строчку – кровить будет!

Понт добрался до нее первым, кривляясь «импортным» бандитом: «Из-за пары распущенных кос, что пленили своей красотой, с оборванцем подрался матрос, подстрекаемый шумной толпой!» – Мы вцепились друг в друга, катаясь по траве и нещадно зеленя пионерские рубашки: «Оборванец был молод, силен, в нем играла-кипела любовь, а матрос был болезнью сражен – в горло хлынула алая кровь!..»

4

После отбоя не легли в кровати двое: стояли по разным углам спального корпуса.

Спать совсем не хотелось. Душа оставалась еще во власти «ножевой схватки». Мы оба угрюмо сопели, чувствуя под ребрами запал борьбы.

Голубой свет луны опушил веревку, на которой висела простынь, отгораживающая кровать студентки-практикантки от ее мальчишек.

– Ну что, так и будем играть в молчанку? – спросила Вера Николаевна шепотом, будто бы на кроватях все спали.

«Оборванец над трупом присел, чтобы лучше врага разглядеть…» – я старался подавить в себе послушного мальчика.

Коварные полосы дотянулись до противоположного угла, выхватив голые ноги Понта: так кошка шарит лапой в мышиной норе.

– Значит, будем упрямиться!

Вожатая гладила платье при свете луны, подложив под одеяло доску и упираясь коленями в кровать. При наклонах у нее резко округлялись бедра и голые икры ног.

– Кто скажет: откуда взялся ножик?

Понт переминался с ноги на ногу. Но не выдал.

Вера Николаевна ушла за простынь и стала переодеваться.

Таинственным образом появлялась на веревке дневная одежда. Я чувствовал запах духов и пота, слышал мягкий шелест снимаемой блузки на вытянутых руках, электрический щелчок и гирлянду скученных искр в глубине ткани.

В окне уж не в первый раз маячил радист Гена. (После отбоя персонал лагеря собирался в столовой на тихие танцы.)

– Ну что, будем просить прощения? – Оправа очков бросала закругленные тени на бледные щеки студентки.

Вася пробубнил заученное «прощение» и пошлепал к своей кровати вразвалочку, только что не насвистывая.

– А ты, Пушкин?..

Когда называли эту фамилию, я чувствовал, что взывали не просто к совести, но еще к ответственности за непоправимый шаг. Поэтому я не признавал вины, если видел легкое прощение.

– От тебя я меньше всего ожидала!